Дебора посмеялась:
— Эскулапы! Отправляйтесь-ка на годик в горячие точки. А оттуда приезжайте в свой дурдом пациентами!
Карла тоже засмеялась.
— В горячие точки — без своего престижа, прав и чувства собственного достоинства. А когда сами окажетесь в шкуре сидельцев, насладитесь фальшивым «ладно-ладно».
На несколько минут они позволили себе эту игру, сводя счеты со всеми врачами, которые использовали свой престиж и определенную власть, чтобы отгородиться от пациентов. Деборе пришло в голову, что ни доктору Халле, ни Фуриайе, ни Новичку не понадобится уезжать в горячие точки, потому что они никогда не задраивали наглухо ворота между собой и пациентами.
— Забыла тебе сказать, — начала Дебора, когда они шли обратно к отделению. — Насчет Элен. Помнишь, мы смеялись ее шуткам, хотя до недавнего времени от них веяло холодом. А тут она вдруг стала проявлять какое-то подобие внимания к другим.
И Дебора рассказала Карле, как, уходя из четвертого отделения, столкнулась в дверях с Элен. Та дождалась, чтобы они на миг остались с глазу на глаз, и спросила: «А я разве не могу отсюда уйти?» — на что Дебора ответила: «Ну почему же нет?» Тогда Элен рассеянно произнесла: «Всякое бывает… всякое бывает» — словно ее впервые посетила такая мысль. Даже во сне она не бывала такой беззащитной. Конечно, когда за Деборой пришла медсестра, Элен напустила на себя свой обычный вид, погрозила кулаком, обозвала Дебору «тупой сучкой», а потом завопила ей вслед: «Ты меня еще попомнишь!» Но Дебора только улыбнулась, понимая, что Элен проклинает не ее, а это «всякое бывает».
Они прошли через незапирающийся южный подъезд и встретили врача-новичка. При виде Деборы он посветлел лицом.
— Привет! — улыбнулся он одними глазами. — С новосельем!
Разговаривал он уважительно. Однако Дебора не учла, что ей, скорее всего, ударил в голову первый хмель встречи с незнакомым миром. «Однако же Новичок не осуждает», — смиренно прошептала она ирским богам.
— Странно. Никогда об этом не думала, — говорила Дебора доктору Фрид, — о том, что у евреев существует своя форма нетерпимости. Раньше среди моих знакомых были только иудеи, а остальным я не доверяла ни на грош. Но ведь и новенький, доктор Хилл, и Карла — протестанты, Элен — католичка, а мисс Корал — из каких-то воинствующих баптистов…
— Ну и?..
— И у меня возникла забавная мысль. Я делаю из них иудеев, чтобы они стали мне ближе.
— А как ты это делаешь?
— Понимаете, мало просто забыть, что они другой веры, что они, как нам все время твердили, в конце концов предадут. Вдобавок к этому надо еще забыть, что они не евреи. Вчера Карла захотела узнать мое мнение об одном человеке. И я ответила: «Знаю я таких: плачет в Пурим, чтобы только выделиться». По виду Карлы и после долгих размышлений я поняла, что до нее не сразу дошли мои слова, так как она не еврейка.
— А ты можешь оставить людей такими, как есть, и любить, несмотря ни на что?
— Этому меня научила больница, — медленно выговорила Дебора. — Когда ты шизик, уже не важно, кто ты: шизанутый иудей или шизанутый евангелист…
Доктор Фрид обратилась мыслями к одной своей давней статье, в которой рассматривалось, какими способами врач может подготовить выздоравливающего пациента к тому, что его новообретенное здоровье неминуемо натолкнется на проявления безумия во внешнем мире. «У этой девушки, хотелось бы верить, здоровье когда-нибудь выразится в укреплении разума и увеличении степени свободы». Тут в ней возобладал профессионализм, и она заговорила вслух:
— Как хорошо, что ты сама дошла до этой идеи! Но я хочу поговорить о другом. Мне запомнился один твой рассказ — о том, как ты чуть не выбросила из окна свою сестру, совсем еще крошку, — и что-то до сих пор не дает мне покоя, что-то здесь не так. Расскажи-ка мне все сначала.
Дебора вновь пересказала свои воспоминания: как в колыбели лежало дитя, чья уродливость была очевидна для нее и почему-то совершенно незаметна для остальных; как она держала это маленькое существо в оконном проеме, но с появлением мамы чуть не сгорела от позора за свою ненависть и за это разоблачение, а потом, когда пришла любовь, ее все время трясло от мысли, что в тот день она могла убить Сьюзи. Над этим происшествием витал образ всеведущих, придавленных стыдом и унынием родителей, которые из милосердия помалкивали.
— Окно было открыто? — спросила Фуриайя.
— Да, но я помню, что распахнула его пошире.
— Настежь?
— Достаточно для того, чтобы высунуться вместе с ребенком.
— Понятно. Значит, ты распахнула окно, высунулась, чтобы проверить, достаточно ли широк проем, а потом взяла на руки малышку?
— Нет, я сначала взяла ее на руки, а потом решила убить.
— Понятно. — Фуриайя откинулась назад, как мистер Пиквик после доброго обеда. — Я сейчас выступаю в роли следователя, — заявила она, — и могу сказать: история твоя весьма сомнительна! Пятилетняя девочка берет на руки крепенькую новорожденную, подносит к окну, своим весом удерживает на подоконнике, а сама открывает раму, примеряется, как бы половчее высунуться наружу, поднимает малышку с подоконника и держит на вытянутых руках в проеме окна, готовая отпустить. Тут появляется мать, и в мгновение ока эта пятилетняя девочка втягивает сестренку обратно, та начинает плакать, и мать прижимает ее к груди…
— Нет, к маминому приходу Сьюзи уже была в колыбельке.
— Любопытно, — отметила Фуриайя. — Значит, либо я сошла с ума, либо ты сочинила историю про то, как в возрасте пяти лет вошла в комнату, где увидела лежащую в колыбели сестру и возненавидела ее до такой степени, что решила убить?
— Но я помню…
— Ты можешь помнить чувство ненависти, но факты говорят против тебя. Что сказала твоя мать, когда вошла? Что-то вроде «Положи ее!» или «Не урони малышку!»?
— Нет. Я точно помню. Она спросила: «Что ты здесь делаешь?» — и тут… я помню… тут Сьюзи заплакала.
— Больше всего в этой истории меня удивляет, что я была настолько занята твоими эмоциями — ненавистью и болью, — что упустила из виду факты, а они вопили о себе вновь и вновь, пока я не обратила на них внимание. Ненависть была реальной, Дебора, и боль тоже, но в том возрасте ты не смогла бы сделать и половины того, о чем рассказываешь, а стыд, который ты все эти годы приписывала родителям, на деле был лишь твоим собственным чувством вины за то, что ты желала смерти новорожденной сестре. Под влиянием ложной идеи своего могущества (от которой ты не сумела избавиться из-за болезни) ты преобразовала эти мысли в воспоминания.
— Нельзя исключать, что все произошло именно так, как я говорю. Долгие годы у меня не было ни малейших сомнений.
— Да, верно, — улыбнулась Фуриайя, — но ты больше не сможешь хлестать себя этой розгой. Тоже мне, убийца — пятилетняя кроха, ревниво созерцающая люльку какой-то самозванки.
