За ужином Эстер похвалила Дебору за уравновешенность и обаяние, а Дебора думала лишь о том, что в течение этих двух дней Сьюзи как-то померкла. Ее никто не удерживал и не заставлял выслушивать похвалы в адрес блудной старшей сестры, но она сидела в четырех стенах. Уж не подействовал ли на нее медленный яд, которого, как подсказывал Деборе голос сознания, не существовало, но тот же голос нашептывал из глубин, неподвластных логике и воле: «Они лгут! Они лгут!»
В тот вечер Дебора приняла снотворное раньше обычного и пошла к себе. Уплывая, она слышала доносившиеся из другой комнаты голоса Эстер и Сьюзи. Мать с сестрой мучительно спорили.
— Помоги нам, Господи! — сказала Дебора и погрузилась в сон.
— Ты не слышишь, — стонала Сьюзи. — Если речь не идет о Дебби, ты вообще ничего не слышишь, но я же не какая-нибудь глухая, безмозглая тупица!
— Ты несправедлива, — отвечала Эстер. — Она приехала всего на пару дней; из-за этого тебе, естественно, кажется, что вокруг нее все суетятся больше обычного.
— Каждое письмо, — Сьюзи сорвалась на крик, — каждое ваше посещение! Я, между прочим, тоже рисую; я занимаюсь танцами, а прошлым летом в лагере сочинила к празднику две песни. Может, в них нет такой «глубины», как в рисунках Дебби, но ты ни разу не предложила ни бабушке, ни тете Натали с дядей Мэттом послушать мою новую песню или оценить мою шутку.
— Глупенькая, как ты не понимаешь! — почти жестоко заговорила Эстер. — В этом нет необходимости! Нахваливать тебя — это хвастовство. Нахваливать Дебору — это… оправдание…
Спор достиг такого накала, что в гостиную прибежал Джейкоб, уже отошедший ко сну, и прорычал:
— Хватит! Вы мертвого разбудите!
Все поняли этот нечаянный, но точный намек на одурманенную, спящую причину их многолетних душевных страданий и раздоров. Родители и дочь, пристыженные и злые, любящие и отчаявшиеся, разошлись по своим спальням.
В клинику Дебора вернулась с полным чемоданом обновок.
Глава двадцать шестая
Опять воцарилась весна, а зима ушла из Заповедника и с улиц, ведущих в город. Дебора, по-прежнему влюбленная в формы и краски мира, воплощала свои художественные способности десятком различных техник и стилей. В мастерской трудотерапии выбор материалов был небогат, но Дебора с готовностью осваивала шелкографию и гравюру, акварель и гуашь. Ей не терпелось испробовать все земные безделицы, но Ир и темные закоулки Данности старались отбить у нее эту охоту. Земные обычаи и обитатели оставались для нее — она это знала — недосягаемыми, зато материальные предметы открывали новые подступы, обещая свободу и огромное удовлетворение. Больная из новеньких спросила, кто она, имея в виду ее вероисповедание, и Дебора ответила: «Ньютонианка».
Эта новенькая была копией Элен. За ее отрешенностью и внезапными, как от удара, выкриками Дебора угадывала нечто настоящее и сильное. Звали девушку Кармен. Отец ее был мультимиллионером; ей, как понимала Дебора, не светило в скором времени выйти из четвертого отделения. У нее подходил к концу трехмесячный «медовый месяц», которого большинству пациентов хватало, чтобы собрать последние клочки здравомыслия и прикрыть ужасающую наготу. Сталкиваясь с Кармен, Дебора с Карлой переглядывались и без слов говорили: когда эта взорвется, она сама себя размажет по потолку.
— Эй, Кармен, пошли в рекреацию, сразимся в пинг-понг.
— Не могу. Ко мне сегодня отец приедет.
— Хочешь, мы рядом побудем? — спросила Карла.
Дебора понимала, что это предложение помощи. Сами не красавицы, Карла и Дебора все же могли умыться, расчесать волосы и приодеться, чтобы оттеснять от папаши Кармен самых одиозных помешанных с «четверки».
— Не надо, — со свойственной ей апатией ответила Кармен, — он не поймет. Сама справлюсь… должным образом.
— Это как? — уточнила Дебора.
— Не стану перечить… Буду… повиноваться.
По воскресеньям мастерская трудотерапии не работала. На выходных всюду было безлюдно. Даже в надежных стенах клиники воскресенье преодолевалось с трудом. Карла рассказывала, каким мучением оборачивались для нее воскресенья «снаружи», когда не требовалось выходить на работу, и Дебора тоже припомнила, сколь коварно внешний мир распоряжался своими воскресеньями. В будние дни можно было натянуть Видимость на тело и ум, но воскресенье, называвшее себя Днем Отдыха и Раздолья, заставало тебя врасплох. Воскресенье сулило досуг, покой, благолепие и любовь. Иными словами — полное блаженство. Но по воскресеньям, в отличие от прочих дней, Видимость никогда не прикрывала тебя целиком, а воскресный вечер и вовсе выливался в отчаянные попытки спрятать все другие миры до прихода понедельника, требовавшего повторной лжи и невозмутимой личины.
Дебора с Карлой лениво слонялись в полутеплой дымке ранней весны, разглядывали трещины, которыми зима испещрила дорожку, и играли в свою мечтательную игру, придуманную, чтобы только убить время. Они по десять раз разрушали и перестраивали мир — отчасти с самоистязанием, а отчасти с тайной, хрупкой надеждой.
— В моем университете будут запрещены любые компашки и группировки.
— На моей фабрике начальство будет выполнять почти все шаблонные операции — чтобы помнило, как они губительны.
Но ближе всего был для них мирок больничного быта, и по этой причине они бесконечно перестраивали больницы и перетряхивали штаты, закупали оборудование и меняли правила внутреннего распорядка — это составляло центральную часть игры. За разговором они не заметили, как ушли за докторские коттеджи и сестринское общежитие.
— Я бы распорядилась снять все решетки с окон, — говорила Карла.
Дебора не соглашалась.
— Сначала нужно добиться, чтобы больные пошли на поправку и правильно восприняли такое новшество, — указала она. — Иногда приходится бороться с чем-то неподатливым и помещать себя туда, где слабоумным не грозят никакие опасности.
— Давай обяжем дежурных врачей на деле нести дежурство.
— У меня весь медперсонал будет проводить неделю в шкуре больных.
Они оказались на лугу, вдали от последнего больничного корпуса.
— Глянь, куда мы забрели.
— Мне сюда ходу нет, — сказала Дебора.
— Мне тоже.
Им было хорошо. День клонился к вечеру, моросил мелкий дождик, но ни одна не могла заставить себя прекратить этот маленький, но совершенно особый мятеж против воскресенья, надзора и данности. Ошалевшие от удовольствия, они сидели на лугу, подставляя лица весенней мороси, насылаемой Воскресным Богом. Смеркалось. Дождик сделался холоднее. Насквозь промокшие, они встали, чтобы с тоской двинуться обратно.
На краю больничного комплекса их заметили Хенсон и миниатюрная Клири, которые вышли из третьего корпуса и направлялись в главное здание.
— Эй, девушки, а у вас есть разрешение на вечерние прогулки?
