Книга Метро 2033: Край земли. Затерянный рай, страница 5. Автор книги Сурен Цормудян

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Метро 2033: Край земли. Затерянный рай»

Cтраница 5

Что-то заставило одну из боеголовок отклониться… Она взорвалась не между полуостровом Крашенинникова и поселком Приморским, а между полуостровом Крашенинникова и Петропавловском-Камчатским. Где-то над Авачинской бухтой. При этом вся мощь термоядерного взрыва обрушилась именно на столицу Камчатского полуострова…

В остальном данные разведки ВМФ тридцатилетней давности оказались верны. Только вот дублирующих ударов не последовало. По всей видимости, их уже некому было наносить…

Глава 1
Рассвет

Больше других сохранилась именно средняя казарма из тех трех, что стояли у дороги, ведущей из Вилючинска в поселок Приморский. Все те же три этажа, два входа и высокие потолки, делавшие здание значительно выше обычной жилой трехэтажки.

Внутри уже давно прибрано, и чувствовалось, что это место обитаемо. С первыми лучами солнца, заскользившими между сопок со стороны тысячелетиями охранявших вход в Авачинскую бухту Трех Братьев, на лестнице послышались шаги.

Антонио Квалья носил все ту же аккуратную «бородку интеллектуала». Но теперь она не была знойно-черной, а все больше седой. И все больше морщин испещряло лицо, ведь прошло столько лет. А голова его давно лишилась роскошной черной кудрявой шевелюры. Антонио стал совершенно лысым. Но он оставался верен себе и в каждую годовщину той страшной катастрофы Квалья поднимался на третий этаж их жилища, устанавливал большой самодельный мольберт, крепил на нем лист ватмана и со свойственной ему фотографической точностью, сдобренной поэтической душой художника, начинал писать масляными красками тот же самый пейзаж, что и годом раньше. Авачинская бухта и ее противоположный берег, где когда-то был Петропавловск-Камчатский, уничтоженный много лет назад водородным взрывом, сопки, ярко-зеленая растительность которых довольно быстро оправилась после катастрофы, давая немногим выжившим призрачную надежду на будущее, и, конечно же, величественный вулкан Авача.

Итальянский вулканолог сильно хромал на левую ногу. Сказывалась серьезная травма, которую он получил тогда, во время аварийной посадки вертолета. Все приборы мгновенно отказали от электромагнитного импульса, и пилот Виктор изо всех сил старался посадить отказавшуюся слушаться летающую машину на авторотации, спасая жизни людей. Людей он спас. Себя – нет.

А потом был страшный шок и непонимание, что же произошло. Поначалу почти все выжившие думали, что на одной из лодок в Рыбачьем взорвалась ракета или реактор. А значит, скоро прибудут спасатели. Никаких спасателей и никакой помощи люди не дождались ни через год, ни через три года. Потом думали, что все-таки случилась война, учитывая, как стремительно ухудшались отношения между странами накануне того чудовищного взрыва. Но разве война может уничтожить всех и длиться так долго? Кто-то должен появиться, так или иначе. Своя армия. Вражеская армия. Ну, хоть кто-то.

Никто не появился ни через десять лет, ни через пятнадцать. И теперь у выживших была другая вера. Вера в то, что ничего больше нет. Ничего, кроме Камчатки, умеющей волшебным образом и довольно быстро восстанавливать свою красоту после любой катастрофы. Это ее, видимо, вулканы приучили. Натренировали выживать после своих бесчисленных катастрофических извержений с лавовыми потоками, вулканическими бомбами, сернистыми осадками и пирокластическими тучами, сметающими все на своем пути.

Первые дожди были, конечно же, радиоактивными, несмотря на то что взрыв водородного боеприпаса оставляет меньше радиации, нежели обычного атомного. Но последующие дожди, а потом и долгая снежная зима смыли отравленный слой с сопок, уносясь бурными весенними ручьями в Авачинскую бухту. А морская вода довершила начатое очищение. Да, первая зима, продлившаяся больше полутора лет, была страшной, голодной и смертоносной. Возможно, она убила не меньше людей на западном берегу бухты, чем предшествующий ей взрыв. Но насколько было тяжким это лихолетье, настолько же прекрасной была долгожданная очистительная весна и вернувшееся в этот затерянный мир лето. И с того самого первого лета Антонио Квалья посвящал свой талант художника великолепию Камчатки, ее жизнелюбию и природной силе. Своего рода поклонение жизни.

Он держал карандаш как дирижерскую палочку, и каждое движение его руки, отмечающей контуры и штрихи для будущих мазков кистью, было выверенным и твердым. И он задумчиво улыбался, глядя на то, как вид из большого окна третьего этажа с каждым взмахом руки все больше переносится на безликий белый ватман.

И снова шаги. На сей раз легкие. Почти беззвучные. Оливия поставила на столик рядом с художником одну из двух кружек, что несла в руках. В кружке плескалась горячая еще настойка из кедровой хвои – горькая замена давно позабытому чаю и утреннему кофе. Однако эта настойка позволяла поддерживать здоровье в этом новом, избавившемся от большинства людей мире. Хорошая профилактика дизентерии, кариеса и цинги. Хорошая бодрящая порция витаминов с утра. А то, что она горькая, это ничего. Жизнь в разы горше, но ведь ей все же удавалось радоваться.

– Спасибо, – кивнул Антонио и, прервавшись на несколько секунд, отпил немного настойки.

Кутаясь от утренней прохлады в старый плед, Оливия присела в свободное кресло от какого-то автомобиля и, обхватив ладонями свою кружку, подставила все еще красивое, несмотря на годы и беды, лицо исходящему от напитка ароматному пару.

– Где Миша? – тихо спросила она.

– Он еще ночью ушел в поселок, добывать детали для своей машины.

– О боже, – женщина зажмурилась от досады и легкой злости. – Я сколько раз его просила этого не делать. Сколько раз… И вот он снова пошел туда. Неужели он не понимает, что эти бандиты его когда-нибудь пристрелят? Как можно быть настолько беспечным? И как можно быть столь глухим к моим просьбам?

– Успокойся, Оливия. Миша всегда находил способ договариваться с ними. Потому он и ушел ночью, чтобы не тревожить тебя. И отчего ты называешь приморский квартет бандитами? Мне кажется, что с учетом всего произошедшего и того положения, в котором все оказались, они ведут себя пусть и жестко, но достаточно адекватно ситуации.

– Они установили в своей общине диктаторский режим, Тони.

– О, моя прекрасная, славная Америка! – засмеялся Квалья. – И вновь тебе чудятся всюду диктаторские режимы!

– Перестань, – поморщилась Собески. – Знаешь, я до сих пор не понимаю твоего странного юмора, хотя в своей жизни я никого не знаю столь долго и хорошо.

– А как же Михаил? – тихо спросил итальянец.

Оливия улыбнулась, слегка прикрыв глаза:

– А он – мое сердце. Хоть и сердит меня порой.

– Что ж, моя дорогая. Я неаполитанец. И юмор у меня неаполитанский. Мы рождались и жили в тени Везувия. И радовались каждому мгновению своей жизни, позволяя себе шутить обо всем. Даже о смерти. Ибо помнили мы печальную участь жителей Геркуланума, Помпеи и Стабии [6] и знали, что обязаны ценить каждый миг своей жизни, потому что каждый следующий миг мог стать часом пробуждения вулкана. – Он отложил карандаш и устремил задумчивый взгляд на белую вершину Авачи. – Святая Дева Мария! Ох, Оливия, если бы ты знала, как я боялся в детстве Везувия. Особенно когда оставался дома один. Я глядел в окно и молил Вулкан не просыпаться. Ведь все плохое может произойти, только если родителей нет рядом. Мне почему-то думалось, что я непременно выживу, но не смогу найти в хаосе родных. Но я никому не признавался, как я его боюсь. Потому что страх этот был особый. Как какая-то странная форма доверительного общения между мной и этим вулканом. Как стокгольмский синдром, когда ты начинаешь питать странную форму симпатии к тому, кто тебе угрожает. И потому, когда мы с друзьями, все еще будучи детьми, уходили на склоны Везувия, играть в восставших гладиаторов, что укрылись на горе за столетие до его страшного извержения от римских легионов, я молчал. Молчал, что меня пугает мысль о восхождении на источник моих страхов. Молчал и шел, превозмогая страх.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация