У него была жена и дети, он был очень известным врачом. Мне было семнадцать лет, я была дочерью иммигрантов. Впоследствии он еще больше прославился и даже выступал по телевидению в некоторых программах, которые смотрели мои родители. Как только он появлялся на экране, я выходила из комнаты.
Потом он на некоторое время исчез. Когда он снова возник, я сказала, что больше не желаю его видеть. Он преследовал меня, ходил за мной по улице, поджидал возле школы, говорил, что хочет со мной пообедать. Просто пообедать. Поначалу он ничего не требовал, но постепенно перешел к уговорам вернуться к нему в кабинет. Он так настаивал, что иногда казался мне маленьким мальчиком, которого так легко обидеть. Еще он говорил мне гадости. Обо мне, о моей семье. Это меня огорчало. До слез. И мне уже было все равно, что он со мной сделает, лишь бы оставил меня в покое. Раз и навсегда. Я ходила с ним потому, что после каждого визита он пропадал хотя бы на несколько дней.
Я забеременела, но ему удалось договориться об аборте – он ведь был врач. Однажды днем он отвез меня в частную клинику. Помню свое странное ощущение от того, что я была с ним, но не в его кабинете и не в ресторане. Женщина, которая меня оперировала, явно привыкла оказывать доктору подобные услуги, помогая попавшим в трудную ситуацию девушкам. Они разговаривали в моем присутствии, но она не задала ни одного вопроса по поводу моей “проблемы”; судя по всему, она не сомневалась, что я обратилась к доктору через журнал. Очевидно, я была не первой, кого он сюда привел, но была ли я первой, кого он сам обрюхатил? Этого я не знаю. Через несколько часов после операции у меня вздулся и затвердел низ живота; было очень больно, поднялась высокая температура. Я не могла пожаловаться родителям, а обращаться к доктору не хотела. Я видеть его не могла.
Пару недель спустя он подкараулил меня возле школьных дверей и сказал, что мечтает еще раз со мной переспать.
– На прощание, понимаешь? Это очень важно.
– Не хочу.
– Не хочешь со мной попрощаться? То есть ты хочешь, чтобы мы и дальше встречались?
– Нет. Я больше не хочу тебя видеть. Даже за обедом.
– Пойми, обязательно должен быть последний раз.
– Почему?
– Потому что иначе мы не сможем окончательно расстаться.
– Прекрати. Я все скажу родителям.
– Ты об этом еще пожалеешь! Поверь мне.
Угрозы хватило, чтобы он исчез из моей жизни. Я сдала выпускные экзамены. Через несколько лет на приеме у гинеколога я узнала, что у меня никогда не будет детей: аборт вызвал осложнения, которые надо было лечить сразу, но я упустила время. Доктор, у которого к моменту нашего знакомства было двое детей, впоследствии стал отцом еще троих. Я узнала об этом, когда он умер, лет десять назад. О нем тогда писали во всех газетах.
Скончался знаменитый детский психиатр, человек, внесший неоценимый вклад в популяризацию психоанализа. Благодаря его трудам мы гораздо лучше понимаем современных подростков.
Захия
Подъезжая к Парижу, я застряла в пробке у Порт-д’Орлеан, и тут мне позвонил мой друг-перуанец Карлос, оператор “Франс Телевизьон”. В юности он ездил стажером в Габон, где подхватил неизлечимую болезнь – что-то вроде хронической желтой лихорадки, которая теперь нападает на него раз или два в год. Во время приступа у него сводит судорогой мышцы, и приходится на несколько дней ложиться в больницу. Тогда он звонит мне и просит заменить его на срочной съемке, что я охотно делаю – во-первых, потому, что хорошо знакома с его аппаратурой и его стилем работы, а во-вторых, потому, что лишние деньги никому не мешают.
Карлос говорил умирающим голосом и умолял меня немедленно мчаться к его коллеге-журналисту, который только что заходил к нему, чтобы забрать камеру. Мы назначили встречу в бистро у Елисейских Полей, за дворцом Гран-Пале, стеклянный купол которого наводил на мысль о санатории для безнадежно больных туберкулезом.
Я села на банкетку, обитую красной искусственной кожей, рядом с парой актеров, репетировавших какую-то сцену. Они, как это принято говорить, “пробегали” текст, быстро обмениваясь репликами, просто чтобы удостовериться, что ничего не забыли. Речь шла о свадьбе, и они с полнейшей невозмутимостью осыпали друг друга оскорблениями, напомнив мне моих родителей, – те точно так же репетировали очередной скетч за ужином, на скорости бубня текст без всякого выражения. Я машинально бросила взгляд на телефон – не звонила ли Джорджия. Теперь я постоянно, по несколько раз в час, проверяла телефон, даже не замечая, что делаю, – так люди не замечают, что моргают. Тут я увидела Патриса – того самого журналиста, с которым у меня была назначена встреча. Он стоял возле стойки в своей потрепанной флисовой куртке, похожий на гигантского плюшевого медведя.
Я уже не первый раз имела дело с Патрисом. Мне нравилось с ним работать, он рассказывал мне истории из своей молодости. В восьмидесятых он был активным участником движения “Социализм и университет”. Сделать политическую карьеру ему помешала природная сдержанность, и он стал журналистом – сначала в “Либерасьон”, затем – в “Канар аншене”; преодолев двухлетнюю депрессию, мешавшую ему работать, он начал принимать лекарства и бросил пить. Во время ремиссии бывший коллега по работе в “Канар” помог ему устроиться на телевидение, но в коллективе он так и не стал своим: его считали старым ворчуном. Он снова начал прикладываться к бутылке – кстати, и сейчас пил пиво.
По тому, как коротко и чуть ли не грубо он со мной поздоровался, я поняла, что Патрис в дурном настроении. Виновата в этом была не я и даже не Карлос, а та особа, у которой нам предстояло взять интервью для восьмичасовых новостей. Бывшая девушка по вызову, которой едва исполнилось двадцать лет.
– Она теперь называется “дизайнер”! – фыркнул Патрис. – А я тогда кто? Звезда балета? – И, повернувшись к бармену, парню в галстуке-бабочке и с пирсингом на губе, добавил: – Еще одно пиво. И кофе.
– Да уж… – согласилась я, пригубив обжигающий кофе. – Звучит не слишком заманчиво.
Я сказала Патрису, что впервые слышу об этой девице и ничего не знаю про скандал с несовершеннолетней проституткой и футболистами. Телевизора у меня нет, и я не интересуюсь командными видами спорта, как, впрочем, и любыми другими.
– В Йемене возобновились бомбежки, а меня посылают снимать телку, которая рисует модели трусов!
– Горячо, – кивнула я, имея в виду и кофе, и ситуацию в целом.
Патрис пустился в путаные объяснения: дескать, он хотел отказаться от этой работы, но ему надо платить за учебу дочери, потому что он хочет, чтобы она была свободной и независимой в нашем ужасном мире, превратившем женское тело в предмет торга. Все так же бурча себе под нос, он заплатил за мой кофе и свое пиво, бросив на стойку несколько монет, и свернул себе сигарету.
Мы пошли вверх по Елисейским Полям. Патрис ругался, что лучшая в мире улица стала похожа на аэропорт – какой-то дьюти-фри под открытым небом. Меня это нисколько не смущало, даже наоборот: посреди толпы туристов в розовых спортивных костюмах я чувствовала себя как на каникулах. Да и вообще я радовалась всему, что отвлекало меня от мыслей о Джорджии, которая так мне и не позвонила. Каждая секунда, отрывающая меня от нее, приносила облегчение; каждая мелочь способствовала моему освобождению; какое счастье, что я смотрю на Триумфальную арку, а не валяюсь в постели, с тоской глядя на молчащий телефон; как хорошо, что я пробираюсь сквозь толпу туристов, а не сижу перед компьютером, разыскивая в Гугле информацию о сотрудничестве Франции и Индии в области текстильной промышленности.
