– Послушай, – сказала она архитектору. – Я не выйду за тебя замуж, но, если хочешь, буду всю жизнь носить твою фамилию.
Так она и поступила. Жерар так никогда и не узнал ее девичьей фамилии, он знал лишь, что ее отец – корсиканец. В тринадцать лет Мод заявила родителям: “Я никогда не выйду замуж, и у меня не будет детей”. Почему она так решила, она не объяснила. Тридцать лет спустя она сказала им, что Жерар – человек, олицетворяющий все то, что она искала в мужчине. Он никогда не задавался вопросом, как доставить ей удовольствие, потому что все, что он делал, доставляло Мод удовольствие. Все.
Но однажды, после десяти лет совместной жизни, Мод сказала Жерару, что они должны немного отдалиться друг от друга. И вдруг добавила:
– Я хочу, чтобы начиная с сегодняшнего дня мы больше не виделись. Будем общаться только по телефону.
Мод принадлежала к категории женщин, чьи решения не обсуждаются. Спрашивать у нее “почему?” было бесполезно. Правда, Жерару казалось странным, что она подолгу не подходит к телефону – он хорошо знал ее квартиру, которая была не так уж велика. А потом настал день, когда Мод вообще не ответила на его звонок. Жерар подумал, что она встретила другого мужчину.
– Я был рад за них, понимаешь?
Но несколько дней спустя Жерару позвонил его отец, Абель, в одиннадцать часов вечера, чего раньше не делал никогда.
– Сынок, – сказал он, – хорошо бы ты к нам приехал. Прямо сейчас.
Жерар приехал к родителям около полуночи. Абель сидел на диване в своих вечных очках в черепаховой оправе и в подтяжках. Он с печальным видом протянул ему конверт. В конверте лежало письмо матери Мод, которая сообщала отцу Жерара, что ее дочь умерла от рака костей; она ничего не говорила ему про свою болезнь, чтобы его не расстраивать.
– Если это не доказательство любви, то я не знаю, что такое любовь, – заключил Жерар и махнул официанту, требуя счет.
У меня на глаза навернулись слезы, но Жерар нахмурился, давая мне понять, что в его присутствии плакать нежелательно. Тогда я открыла ему истинную причину своего приезда в Венецию и рассказала все: про Джорджию, про закрытый ресторан, про то, что не знаю даже ее фамилии… В глазах Жерара мелькнуло то же смятение, какое я испытала сама при виде Мари Вагнер, терпеливо ждущей меня возле подъезда. Он не испытывал ни малейшего желания возиться со мной, но что-то вроде морального долга перед разлученными влюбленными растопило его сердце. Жерар Рамбер не мог мне не помочь – я не оставила ему выбора. Он сказал, что завтра чета парижских архитекторов устраивает прием на острове Лидо. Туда соберутся все венецианские французы, возможно, там окажется и пресловутая Вероника или хотя бы кто-нибудь, кто знает, что с ее рестораном. Затем Жерар Рамбер проводил меня до отеля, заказанного Мишелем. Ему было не по пути, но он не хотел, чтобы я заблудилась в городе. Мы договорились увидеться завтра вечером, в семь часов, в баре “Гарри”, откуда он отвезет нас с Мишелем на Лидо.
Никогда еще я так не радовалась встрече с Мишелем. Я постучала к нему в номер, точно зная, что он давно спит.
– Извини, я не думала, что ты уже лег, – соврала я.
Я рассказала ему, что случилось в баре “Гарри”, рассказала про знакомство с Жераром и прием у французских архитекторов. Мишель слушал меня внимательно. Он был счастлив, что нас пригласили на светское мероприятие, и не скрывал своего восхищения.
– Понятия не имею, как ты это делаешь, – сказал он, – но ты умеешь оказаться в нужное время в нужном месте. Потрясающая способность.
Я знала, что это неправда. Но мысль о том, что кто-то, пусть хотя бы Мишель, верит в это, приносила мне облегчение. В этом человеке была такая бездна благородства и доброты! Я спросила, нельзя ли мне поспать с ним – просто поспать, а не переспать.
– Ты что, правда думаешь, что я хочу с тобой переспать? – удивился он.
– Ну да, – уверенно заявила я.
– Ты ошибаешься, – сказал он.
Я сняла брюки и скользнула к нему под одеяло.
– Значит, ты в меня больше не влюблен? – с вызовом спросила я, прижимаясь своими ледяными ногами к его – теплым и волосатым.
– Нет. Я люблю другую женщину, – серьезно ответил он.
– Расскажешь про нее?
Я и так знала, что это Дженан.
– Нет, – отрезал он и выключил свет. – Спокойной ночи.
Нана
Я предложила Мишелю, чтобы днем каждый занимался своими делами, а вечером мы встретимся в баре “Гарри”, куда придет и Жерар Рамбер. Мишель составил себе такую плотную программу, что в ней не оставалось места даже для обеда.
– Съем сэндвич на вапоретто, когда буду возвращаться с Мурано, – сказал он.
Таким образом, мне предстояло убить день до вечера, и я предчувствовала, что сделать это будет нелегко. Приходилось притворяться перед самой собой, что я верю в этот последний шанс, хотя в душе я уже рассталась с надеждой, что увижу Веронику – чтобы заранее смягчить тяжесть разочарования. Я простилась с Джорджией. И даже с мыслями о Джорджии. Мне надо было спасать свою шкуру. Я решила просто побродить по городу – не зря же приехала в Венецию.
Начала я с площади Святого Марка, и она совсем мне не понравилась. Я смотрела на нее взглядом, испорченным множеством виденных ранее изображений – фотографий в залах ожидания, постеров в съемных квартирах, репродукций в третьесортных отелях, картинок с поздравительных открыток, – и не находила никаких особенных красот. Вроде бы площадь Святого Марка должна свидетельствовать о былом величии, но на меня она произвела обратное впечатление, заставив сосредоточиться на убожестве современности – кошмарно одетых туристах, сувенирных лавках, торгующих пластмассовым мусором, нищих продавцах игрушек. Как и все, я заглянула в кафе “Флориан”. Вместе со мной там были две японки, несколько американских пенсионеров и большое немецкое семейство. Кроме меня и официанта, все без исключения сидели уткнувшись в экраны мобильников, и я почувствовала себя в картинной галерее, где на всех портретах изображены только лбы. Впрочем, вскоре и я присоединилась к их компании, потому что зазвонил мой телефон. Номер не определился. У меня забилось сердце. Вот всегда так, подумала я. Стоило мне выбросить из головы Джорджию, заглушить в себе тоску по ней, и она наконец мне звонит. Когда я подносила аппарат к уху, рука у меня дрожала.
– Алло! – сказала я, старательно изображая непринужденность.
– Да? Это мама, – услышала я, испытав очередной приступ разочарования.
Моя мать намеренно шифрует свой номер, и делает это по нескольким причинам. Во-первых, из тщеславия – ей кажется, что это добавляет ей оригинальности; она как будто ездит в машине с тонированными стеклами. Во-вторых, из гордыни: ей непереносима мысль, что тот, кому она звонит, может, увидев, что это она, не ответить на вызов, так что она заранее страхуется от возможного унижения. В-третьих, по глупости: она не понимает, что своим дурацким звонком дает тебе ложную надежду и тем самым причиняет боль. Она хотела поговорить со мной о своем брате, который раньше служил в торговом флоте, а теперь жил в хижине в Бретани, в галльской деревне Плёмёр-Боду (еще один музей под открытым небом, хотя совершенно не похожий на Венецию). Ее интересовало, оформила ли я для него возврат потраченных на лечение средств. Мой дядя страдает своего рода душевной болезнью, не позволяющей ему заполнять официальные документы, связанные с налогами, счетами и прочей хренью, у него на них аллергия в буквальном смысле слова. Я тут же набрала его номер.
