– Не знаю. Хочу, наверное.
– Ну, тогда я перезвоню тебе, как ее получу. Идет?
– Идет… Пока, до встречи…
Торопливо положив на рычаг трубку, Майя зажала холодные ладони меж колен, втянула голову в плечи и даже содрогнулась слегка, будто пытаясь сбросить с себя неприятный после разговора осадок. Всегда вот так и происходит с ней после общения с молодым адвокатом Найденовой. Будто встряхнуться хочется. Нет, против Мстиславы как таковой она ничего не имеет, конечно. Умная девчонка. Хоть и молодая еще. А только иногда кажется – век бы ее не видать, Мстиславу эту…
– Ты чего, доченька? Случилось чего? – тревожно спросила Алевтина, выстроившись перед дочерью. – Что она тебе сказала, адвокатка твоя? На тебе прямо лица нет… Новости плохие, что ль?
– Да нет, мама. Все хорошо. Просто еще один суд будет. Теперь уже Европейский какой-то.
– Ох ты, господи… Да когда же это все кончится? Одни сплошь суды и суды… Всю девку мою извели судами этими!
– Да ладно, мам… Лёню же тоже понять можно…
– А тебя? Тебя-то что, нельзя понять? Растил-растил Темку, как своего, и вдруг на тебе! Ничего, обойдется твой Лёня! И тебе тоже должно было чего-то перепасть за судьбу твою горькую!
– У меня не горькая судьба, мам. Чего ты…
– Ой, да как же не горькая-то, доченька? Неужто я не понимаю, каково это – любить одного, а с другим жить… Это я, дура неграмотная, во всем виновата… Ты уж прости меня, Майка!
Алевтина тяжело уселась на диван рядом с дочерью, всхлипнула тихонько в ладошку, виновато скосила глаза на Майю. Потом всхлипнула уже громче, ткнулась лбом в ее жесткое мосластое плечо и тихо, сквозь слезы, запричитала:
– Ой, прости, прости меня, доченька… Да если б я знала, что так оно все будет, да я б ни за что не снарядила тебя тогда к этому Лёньке… Это я, я во всем виновата, дура старая…
– Мам, прекрати. Ни в чем ты не виновата. Ну не надо, мам…
Резко поднявшись с дивана, Майя ушла к себе в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Сев перед зеркалом, взяла в руки бутылочку с тоником, смочила им ватный тампон, начала неторопливо смывать косметику с лица. Она уже знала по опыту: всегда в такие минуты надо чем-то занять руки. Не сидеть сиднем. Пусть автоматически, но надо что-то делать. Надо обязательно отвлекаться на что-то постороннее. Помогает, между прочим. Не такой дрянью себя чувствуешь. Просто живешь, просто что-то делаешь… Вот так, как сейчас. Смыть косметику с одного глаза, потом со второго, щеки и лоб освободить от слоя пудры…
Лицо без косметики стало совсем уж несчастным. Майя даже попыталась растянуть губы в улыбке, только ничего хорошего из этого не получилось, конечно. Какая такая улыбка, если там, в глазах, совестливая тоска плещется. Лучше и не стараться, не насиловать себя, а отдаться этой тоске сполна, отпустить на волю, пусть душа отдохнет. И с мамой она зря так: встала, ушла, ничего не сказала… Она ведь и правда не виновата ни в чем. Она ж как лучше для нее хотела. Да и сама она не пожалела тогда, что к Лёне в Питер уехала. Спаслась, можно сказать… Да и все у них тогда хорошо складывалось, в первый их совместный с Лёней год. На удивление даже хорошо, если вспомнить…
…Лёня встретил ее на вокзале, мама успела ему телеграмму дать. Всю дорогу она плакала, лежа на своей верхней полке и с ужасом спрашивая себя – зачем… Внутри было пусто и гулко, и очень хотелось никуда не приезжать, а все ехать и ехать, и плакать, отвернувшись лицом к стене. И слезы были какие-то странные. Безвкусные и маетные. Наверное, такие они и бывают, когда внутри пусто. И вот уже поезд медленно идет по перрону, и мелькают лица встречающих. А вот и Лёнино лицо – радостное и немножко тревожное. В руке мокрые гвозди́ки зажаты. Дождь. В этом городе всегда дождь…
Она вышла из вагона последней. Встала против него, ответила на улыбку. Слишком счастливую, слишком смущенную. Взяла цветы, поднесла к лицу. От гвоздик остро и вкусно пахло свежестью, холодным дождем и Лёниной радостью. Да, радость имеет свой, особенный запах. Чистый, волнующий и немного дрожащий. Всегда чувствуешь, когда человек тебе рад. Просто так рад, и все. Лёня был рад…
– Привет. Хорошо, что ты приехала. Пойдем скорее – промокнешь. Знаешь, здесь дождь особенный такой, за минуту промокнуть можно. К нему привыкать нужно. Пойдем…
Он говорил так, будто ничего странного в этом ее приезде не было. Будто так и должно быть. Будто она просто из отпуска вернулась. Домой. А он встречает ее на вокзале. Почему-то вдруг вздохнулось легко и свободно. Так вздыхается после долгого плача – это душа на место возвращается. Поплакала, мол, и будет. Показалось даже, что она и впрямь ехала – к нему… Не от горя своего бежала-спасалась, а именно к нему и ехала, к Лёне Гофману. К чужому, по сути, человеку. Вот кто он ей? Одноклассник? И что с того, что одноклассник? Она в школе даже в его сторону не смотрела. Она в одну только смотрела сторону. В Димкину. Нет, чувствовала, конечно, Лёнин на себе внимательный взгляд и письма его потом с удивлением читала, но чтоб вот так – сесть на поезд и приехать… Чистой воды авантюра.
Комнатка, которую снимал Лёня, оказалась полуподвальной, сырой и холодной. Бывшая дворницкая. Половина маленького окошка выходила во двор-колодец, закатанный в неровный асфальт – ни деревца, ни травинки. Непривычно, конечно, но ничего. Зато дом выходил красивым фасадом на Невский. Выйдешь – душа дрожит. Лёня сразу потащил Майку по городу гулять. Напоил чаем с дороги – и вперед. Вернулись поздним уже вечером уставшие, сели ужинать, Лёня бутылку вина открыл, тост за ее приезд произнес. Она выпила глоток – сразу глаза слипаться начали. Устала. От всего устала. Одно только желание и было – бухнуться куда-нибудь и спать, спать…
– Май, я за ширмой тебе постелю. На диванчике. Я тут ширму хозяйскую раскопал, раритетная вещь, между прочим. Старинная. Погоди, сейчас покажу…
Так она оказалась за ширмой. Целых две недели за этой ширмой-гармошечкой прожила, ни о чем не заботясь. Не вспоминая. Не думая. Не терзаясь. Вставала поздним уже утром, слонялась по комнате, впервые в жизни ощущая на вкус прелесть женского безделья. Душа оживала, возвращалась по-хозяйски на свое законное место. Раненая, конечно, но ничего. Если заболит вдруг – лекарство вот оно, под рукой. Стоит лишь одеться потеплее, взять зонтик и выйти на эту красивую людную улицу, Невский проспект, пройтись по его мостам, потом на набережную, постоять у парапета, подышать холодной и вкусной влагой, вобрать в себя немножко торжества гордой красоты этого странного города… Он каждый день был разным, этот город. Он принял ее в себя, обласкал, успокоил. Наверное, он счастливых не любит. А таких, как она, любит. В лучших своих чувствах униженных и оскорбленных.
К вечеру приходил из университета Лёня. Майя готовила немудреный ужин, и они опять куда-то шли. О любви своей, в письмах писаной, Лёня не заговорил ни разу – Майя ему за это благодарна была. Потом, правда, странно стало: чего это он молчит-то? Может, ей уже уезжать пора? А что, погостила и будет. Она даже решилась как-нибудь спросить его об этом, но события вдруг начали разворачиваться в такой бешеной круговерти, что не до вопросов стало. Однажды утром она проснулась от настойчивого стука в дверь…
