– Мам, но я же помогать тебе буду! Я же работать пойду…
– Да ладно – много мне помощи от твоей работы… Сама уж себя прокормила бы, и то ладно. Я ведь, Майка, грешным делом уж размечталась, что ты за добрым да богатым мужиком всю свою жизнь проживешь, и ребят вырастишь-выучишь, и меня на пенсию отпустишь. Ну что ж, нет так нет. Придется мне до самой смерти вставать раным-рано да выходить в мороз да вьюгу. Какое уж там гляденье в окошечко. Ишь, размечталась, дура неграмотная!
– Мам, так тебе до пенсии десять лет еще…
– Ой, да какая такая пенсия, Майка? К пенсии моей ребята только-только в жизнь вылупятся, самые затраты большие на них пойдут. Только поворачивайся, мать, деньги зарабатывай! Так и помру, наверное, ни дня не отдохнувши да в морозное окошечко так и не поглядевши…
Рука ее затряслась мелко на затылке дочери, и вместе с ней затряслось у Майи все внутри от жалости, и защипало в носу, и бухнуло тревожно сердце, налилось вмиг тяжелой густой виноватостью. А ведь и впрямь – не удастся маме таки пожить, чтоб по утрам в морозное окошечко беззаботно взглядывать… Ни дня не удастся. Это она правильно говорит. Даже если к ее жалким заработкам Майину потенциальную зарплату прибавить – все равно не удастся. Да и сама эта мечта про морозное окошечко – она такая… Такая маленькая и никчемная… Совсем хилая мечта. Это ж как устать от жизни надо не старой еще, в общем, женщине, чтоб мечтать о морозном утреннем окошечке, за которое ей выходить не надобно! Да еще и впустую мечтать…
– А я, Майка, когда ты мне про дядюшку-то Лёниного отписала, уж грешным делом подумала: вот оно тебе, Алевтина, и счастье привалило… Вот же дура была! – грустно хохотнула мать, вяло махнув рукой над Майиной головой. – Ты не обижайся на меня, дочка, может, и зря я все это тебе говорю. Ровно как на исповеди грех раскрываю, как на чужой каравай рот раззявила. А только жизнь есть жизнь, Майка. Я и правда – обрадовалась. Думала, разбогатеет Лёня и не захочет, чтоб его теща чужие полы намывала. А что, бывает же… Бывает, что зятья тещам помогают. Вот и сериал недавно такой был, я видела. Там женщина тоже одна с малыми детьми осталась и…
– Мам, не надо… Пожалуйста, ну не говори больше ничего! Пожалуйста… – вдруг взмолилась Майя, резко поднимаясь с колен.
– Ой, да чего ты, Майка? Да я же так, к слову, – испугалась мама. – Не надо и не надо, и ладно. И не буду больше. Поплакала, и хватит с меня. Да и то – время уж ночь глубокая, а мне завтра вставать рано на работу.
– Как обычно, в три места?
– Ага… В контору, в магазин да в поликлинику. Так что пойдем-ка спать, Майка.
– Мам, а может, я завтра за тебя схожу? А ты поспишь.
– Ой, да еще чего! – сердито махнула рукой Алевтина. – Я всем хвастаюсь, что у меня дочка хорошо живет, за богатого мужика замуж вышла, и вдруг она придет шваброй махать! Нет уж! Еще чего не хватало! Ты лучше завтра белье постирай, там целая ванна детского замочена… Пойду я, лягу. А то не встану завтра…
Она тяжело поднялась со стула на отечных ногах, держась за поясницу, поковыляла, переваливаясь, к дивану. В соседней комнате пробормотал во сне что-то сердитое Ванька, прошумела проезжающая за окном легковушка, коротко обдав окна светом фар. Майя вытянула из-за двери свою раскладушку и, по пути прихватив из шкафа одеяло с подушкой, на цыпочках прокралась на кухню. Быстро соорудив себе постель, легла, закрывшись с головой одеялом. И заплакала. Горько, безутешно. Очень ей было жалко себя, и свою неприкаянную любовь жалко, и Лёню, и маму… Вот зачем, зачем только мама ей про это морозное окошечко рассказала? Теперь так и будет оно перед глазами стоять – черное, вьюжное. Как укор ее дочерней совести. Вроде того – могла, да сама не захотела… Можно подумать – барыня. Не может она без любви прожить, видите ли. Пусть мама ломается на трех работах, а ей тут любовь подавай…
От совестливых мыслей плакалось еще горше. Так и не удалось ей заснуть этой ночью, всю себя слезами истерзала. И садилась, и вставала, и воды пила, и у окошка застывала – и впрямь морозного, причудливо разрисованного колкими ветками инея. За окном была глухая темная ночь. Потом, видимо, ночь кончилась, и наступило утро, и скрипнула дверь подъезда, выпустив в холод первого бедолагу – соседа Ивана Ильича с первого этажа. Пенсионера. Ему на керамический завод, где он с молодости мастером работает, два часа добираться надо. В холодном автобусе. Вон как пошел, засунув руки в карманы полушубка и безысходно втянув голову в плечи. Небось тоже о морозном окошечке сейчас думает, в которое можно в такое вот утро выглянуть, зевнуть и уйти обратно спать. А дочка его, вдова с двумя детьми, сама пусть денег на институтскую ребячью учебу добывает где хочет. Господи, ну далось же ей это окошечко, будь оно неладно, в конце концов! Что делать, раз жизнь такая? Что делать, что делать… Как будто ей и самой непонятно, что делать…
– Майка, ты чего не спишь? – тихо открылась у нее за спиной кухонная дверь.
– Не спится, мам. Ты уже встала? Тебе чайник поставить?
– Нет. Не успею. Бежать надо. А ты давай ложись, чего ты!
– Да нет, мама. Я в поезде высплюсь еще. Я решила уехать сегодня… – медленно проговорила Майя, с трудом облекая в словесную форму свое трудное ночное решение.
– Ой, Майка. А как же…
– Да ничего, мам. Переживу. Как ты думаешь, билет можно сразу на вокзале купить?
– А отчего нет? Я думаю, можно. Праздники кончились, каникулы школьные тоже. И правильно, доченька! И поезжай! Лёня уж, поди, извелся там без тебя… А ты свалишься как снег на голову – вот ему счастье будет! Поезжай, Майка! А Ванька тебя на вокзал проводит…
– Да ладно, я сама. Сейчас вот соберусь и пойду. Давай, что ль, попрощаемся на всякий случай.
– Давай.
Они обнялись и расцеловались троекратно, как и полагается при расставании, и все бы ничего, да только Алевтина вдруг вздохнула резко и снова зашлась в коротком рыдании, и заголосила, уронив голову на Майино плечо:
– Ой, прости ты меня, доченька, прости! Чего ж это так выходит, что гоню я тебя каждый раз из дома родного…
– Все, мам, прекрати! – решительно отодвинула ее от себя Майя. – Тихо, ребят разбудишь! Им еще рано, пусть поспят. Ты не волнуйся, я их завтраком успею накормить и в школу отправлю. Иди, мам, опоздаешь…
– Ага, ага, побегу я, Майка. А то начальник шибко ругается, когда я с уборкой утром припозднюсь. Ты позвони, как приедешь. И письмо потом напиши. Мы тут письма твои долго потом с ребятами читаем да перечитываем…
Перед тем как сесть в поезд, Майя нашла телефон-автомат, позвонила Димке. Набрала домашний номер наудачу – вдруг подойдет… Услышав в трубке грубоватый недовольный Динин голос, отдернула ее от себя, торопливо взгромоздила на рычаг. И побежала бегом на перрон – надо сесть в поезд, пристроить себя на верхнюю полку купе срочным образом, чтоб не передумать, не смалодушничать, не сбежать…
А сюрприза для Лёни с ее приездом не получилось. В том смысле, что он уже все знал: мама ему таки сама позвонила, поспешила обрадовать. Шел ей навстречу по перрону – аккуратно-квадратный такой, в строгом черном пальто, белый шарфик навыпуск трепещет, чуть разлетается концами в стороны. Мода такая была в те времена среди людей состоятельных. Чтоб непременно черное пальто и сверху белый шарфик навыпуск. И очки в дорогой оправе – «директор» называются. Квадратные, толстые, солидные. Ему это очень все шло, кстати. К месту было. Он и впрямь был директор – молодой, перспективный. Букет белых роз в руке. Для нее, стало быть. Женщины оборачивались, смотрели завистливо, переводили досадные взгляды на своих обыкновенных курточно-джинсовых мужей. Глупые, глупые… Цените то, что имеете! Любовь, она ж не замечается, не видится, пока ее не придут и не отнимут. Не дай бог вам, женщины, такого «счастья», как ей, Майе. Идет, улыбается навстречу мужу и даже глазами изо всех сил пытается радостно сиять, а на душе кошки скребут. Больно. Больно. И до машины идти – больно. И в машине до дома ехать – больно. Так больно, что…
