— Я знаю.
Она провела гребешком вправо и влево, и по двум сторонам ее лица упали черные пряди.
— Что это ты ходишь так тихо, словно малаец?
— Хожу, как хожу.
— Здравствуй, Жан-Ги.
— Здравствуй, Зай.
Он сел к ней на постель. Тягин вышел и прикрыл за собой дверь. Зай смотрела в лицо Жан-Ги, молодое, смуглое, правильное лицо, что-то жадное в выражении, чего она раньше не замечала. Но спустя несколько мгновений это пропало и нежность разлилась в его глазах, в его улыбке.
После того вечера, когда провалился спектакль, он исчез на целую неделю, потом они мельком виделись у него, среди посторонних, потом он уезжал куда-то в Брест, к дядюшке, так он объяснил потом. Два раза после этого он звонил по телефону, но она уже лежала и не могла подойти. Накануне он пришел в десятом часу, и Тягина сказала, что слишком поздно. И вот теперь он был здесь, с ней, держал ее за руку и улыбался.
«И я могла думать, что разлюбила его! Все книги мира отдам я за эту улыбку, всех и всё отдам за него. Когда он здесь, я ничего не боюсь, я самой себя не боюсь. О, счастье мое, останься со мной!»
— Так это совсем настоящая болезнь? — спросил он. — И не заразная?
— Конечно, нет. А тебе страшно заразиться?
— Не очень.
— Но все-таки? Ах ты, будущий психиатр!.. Скажи мне, Жан-Ги, как же ты жил все это время?
— Готовился к экзаменам, два сдал, два на этой неделе сдаю. Как ты думаешь, отчего всё тогда так произошло?
— Я думаю, оттого, что пьеса была глупая, что актеры были скверные и еще потому, что я мало тебя любила.
— Неужели мало? — испуганно прервал он ее, и вдруг переменчивое лицо его стало грустно. — Почему же ты меня мало любила? И когда это ты заметила?
Она обхватила его голову руками и стала целовать его в глаза и щеки, гладить его волосы.
— Так уж случилось. Заметила. Еще на генеральной почувствовала, а потом показалось вдруг, что всё и вообще кончено. Но я без тебя не могу, меня без тебя нет.
— И я без тебя не могу, — сказал он тихо, обнимая и сжимая ее плечи и покрывая ее лицо и шею поцелуями.
— Скажи, Жан-Ги, ты меня считаешь очень болтливой?
— Нет, так, немножко, иногда. Чем ты больна? Это не заразное?
— Нет, кажется. Мне страшно, что ты подумаешь, что я слишком много разговариваю.
— Не больше, чем другие.
— А! — тихо протянула Зай. — Не говори так никогда: ты мне делаешь больно.
Он осторожно положил ее на подушку.
— Больно? Я тебе делаю больно? Это невозможно.
— Ты считаешь себя добрым?
— Да, я добрый.
— И умный?
— И умный. Ты заставляешь меня говорить глупости.
— Это ничего. Ты любишь меня?
Он кивнул головой и положил свое лицо на ее лицо. Как удивительно нежно и по-звериному пахло его дыхание. Зай некоторое время неподвижно лежала в его объятиях.
— Ты любишь меня? — опять повторила она.
— Я люблю тебя.
Это было удивительно, это обладало каким-то двойным свойством: немедленного счастья и увода куда-то в большую, в настоящую, в бесстрашную и могучую жизнь. Часть души стала толчками, уходила куда-то в сторону и вверх, крепкая и сильная.
Наконец она отстранилась от него и, не выпуская его рук из своих, сказала:
— Как хорошо, что ты пришел.
— Они меня не пустили вчера.
— Они тебя пустят завтра. Приходи пораньше.
— Когда ты выздоровеешь? Я хочу, чтобы ты скорее выздоровела.
— Ты не любишь больных?
— Я очень не люблю больных. Особенно заразных.
— Но ты все-таки очень добрый?
— Да, я добрый.
Он повторил эти слова с видимым удовольствием, и Зай засмеялась: лучше Жан-Ги решительно никого не было на свете!
Он вынул папиросу из кармана и попросил спичку. Спичек не было, и он пошел на кухню, нашел выключатель, нашел коробок, вернулся.
— Ты стал походкой совершенный малаец, — сказала она сквозь смех, и ей захотелось прыгать на постели, — тебя не слышно.
Он опять сел на прежнее место.
— Один раз, — сказал он, внимательно разглядывая папиросный дым, — ты сказала мне странную вещь. Один раз, помнишь, ты сказала мне: все проходит и это тоже пройдет. Все это только твое освобождение. Что это значило?
Зай села на подушку.
— Я сказала это? Не может быть! Ты чего-то не понял.
— Выходит, что я — только средство. И вся твоя любовь только путь к чему-то.
— Ты сошел с ума! Я никогда не могла этого ни сказать, ни подумать.
— Припомни хорошенько. Это было, кажется, у метро, однажды вечером.
— Нет, этого не могло быть. Я ничего не помню.
— Но сейчас тебе не кажется, что все это между нами только так, только случайность, которая пройдет, и завтра ты с другим…
— Не говори так, как ты можешь говорить так! Я люблю тебя и ты любишь меня. И о каких других может быть речь?
— Ты любишь меня?
— Ну конечно, я люблю тебя.
И они опять замерли, крепко обняв друг друга.
После долгого молчания Жан-Ги поднялся.
— Но почему же ты все, что начинаешь, бросаешь? Почему ты не пишешь больше стихов? Почему не верила, что выйдет что-нибудь путное из нашего спектакля? Это тоже было временное, и ты знала, что оно пройдет?
— Нет, я не знала. И был даже день, когда я думала, что выйдет путное. Я клянусь тебе, что был такой день.
— Всего один?
Зай молча притянула его к себе. Что было ей отвечать на это? Говорить вообще не хотелось, особенно же говорить о прошлом, в нем не все было просто и честно. Но Жан-Ги молчал минуты две.
— Теперь ты поступила куда-то на службу, и это тебе тоже пока ужасно нравится.
— Но почему ты хочешь, чтобы мне это не нравилось? Разве было бы лучше, если бы я против воли работала в этом книжном магазине?
— Я не знаю. Может быть, лучше.
— Разве ты против воли держишь экзамены?
— То — я.
— Что же, ты особенный?
— Я особенный, и ты особенная.
Зай засмеялась тихонько, опустив глаза.
— Я особенная, а ты — добрый и умный. Мы сегодня наговорили друг другу столько приятных вещей, как никогда.
Жан-Ги закрыл глаза с длинными, женственно загнутыми ресницами.
— Если бы ты знала, — сказал он тихо, — как хочется быть любимым.
