— Что ты сказал? Чего тебе хочется?
— Быть любимым.
— Мной или вообще?
Он открыл глаза.
— Вообще.
Она опустила его руку, чувствуя, как он ускользает от нее.
— Вообще, — повторил он. — Но сейчас — тобой.
Опять он приблизился из какого-то своего, человеческого далека. Как это было таинственно! Но еще таинственнее было то, что делалось в ней самой.
— Ты веришь в чудо? — спросила она робко.
— В чудо? Нет, не верю.
Она пожалела о своем вопросе. Но как нежно и прочно было его объятие и как горячи и долги поцелуи. И то, что он говорил ей, когда целовал ее, было еще нежней и горячей поцелуев.
Потом он укрыл ее и стал гладить ее волосы.
— С детства у меня был ничем не объяснимый страх, что меня никто не полюбит, — говорил он, будто начинал какую-то длинную повесть, но продолжения не последовало и наступила тишина.
— С детства был страх? У тебя был страх?
— С детства. Ужасное ощущение, что, может быть, это меня минует.
— А теперь?
— Нет, теперь прошло, почти прошло.
Она взволнованно смотрела на него.
— Я люблю тебя, — настойчиво повторила она два раза. — Давай поможем друг другу.
— В чем?
Она смутилась.
— Во всем. И тогда мы будем очень счастливы.
— Ты думаешь, что можно быть очень счастливым?
— О, да, конечно! Когда пройдут все страхи.
— Они мне не мешают, я к ним привык. Они — мои.
— Что ты говоришь! Я ненавижу их!
— Как можно ненавидеть себя?
— Разве ты так сильно любишь себя?
Он подумал.
— Да, я люблю себя.
Ей мгновенно стало грустно.
— Послушай, Жан-Ги, что ты говоришь: ты любишь себя и хочешь, чтобы я любила тебя. Что же мне останется?
Он засмеялся:
— Ты будешь частью меня.
Что-то как будто оборвалось в Зай и остановилось. Она в мгновение ока выпростала руки из-под одеяла, обхватила ими Жан-Ги, прижала свою голову к его груди:
— Молчи, молчи! Не надо больше ничего говорить! Давай друг друга любить, без слов, не надо слов. Я боюсь их, я жизни боюсь, Жан-Ги. Это — секрет, но я тебе говорю его. Только минутами это проходит, это должно совсем пройти… Как ты думаешь, чем все кончится?
— Я думаю, что в жизни все вообще кончается какой-нибудь чепухой.
Она удивилась, она ждала, что он скажет что-нибудь вроде «это никогда не кончится» или «не надо об этом спрашивать». Это, конечно, никогда не кончится, в том удивительном смысле, что даже если они разлюбят друг друга, и расстанутся, и забудут друг друга, что-то останется навеки в ней из того, что было, что есть сейчас. Что-то будет в ней жить, пока она жива, и, может быть, даже гораздо дольше, не только воспоминание, нет, не только оно!
Она легко и просто перешла от этой мысли к разговору ни о чем, о том, как было в Бресте, и что делают остальные — вся их несчастная труппа. Он никого с тех пор не видел, автор исчез, говорят, он пишет теперь какую-то книгу. Внезапно Зай осторожно сказала:
— Я боюсь, что уже поздно и тебе пора уйти. — Она взяла его руку и, тихонько сняв с собственной руки маленькое золотое колечко, надела ему его на мизинец.
— Какие у тебя тонкие пальцы, с моего среднего вполне годится на твой мизинец, даже широко. Как я бы хотела тебе подарить это кольцо, Жан-Ги, как я хотела бы отдать тебе что-нибудь, что я люблю. Но ты, конечно, носить этого кольца не будешь?
— Нет, не буду, — засмеялся он.
— Я понимаю. Может быть, ты оставишь его до завтра вот так?
— Ты сошла с ума?
Она опять надела кольцо себе на палец, и ей стало грустно.
— Какая ты милая, Зай, какая милая, и какая ни на кого не похожая! Таких, как ты, я никогда не видел.
Она улыбнулась.
— А ты много видел?
— Порядочно.
Он затормошил ее напоследок, требуя, чтобы она как можно скорее выздоравливала, потом захотел ее выслушать, но она завернулась в одеяло и отказалась.
— Доктора лечат только чужих.
— Какие глупости!
— Ты мог бы лечить своих?
— А почему нет?
— И резать мог бы их?
— Ну конечно, что же тут особенного?
— Ах, какой ты молодец, Жан-Ги, ты просто необыкновенный!
Он прижал ее к себе, завернутую в одеяло.
— Я всегда думал, Зай, что я необыкновенный. Я еще никогда не встречал никого, похожего на меня.
Она посмотрела на него с восхищением, его лицо было так близко, что она видела только малую часть его: глаз, скулу, край виска, но и этого было достаточно.
— Скажи мне, Жан-Ги, почему художники пишут такие огромные картины? Достаточно маленького квадратика, чтобы все понять: кусочек лица, или кусочек платья, или кусочек обоев… Или в музыке: ей-богу, довольно пяти-шести нот, ни симфонии, ни оперы не нужны совсем. Знаешь, я думаю, в будущем так и будет. Сколько времени люди сберегут!
— Тогда уж лучше одна нота. Зачем пять-шесть?
— И одно-единственное слово. Важно найти это слово. Искусство будет состоять в одном-единственном слове, которое будет найдено и сказано человеком в определенное мгновение. Каждый найдет свое слово и свое мгновение.
— И всем станет очень скучно, — ответил Жан-Ги.
Она замерла, и несколько секунд длилось молчание, которое ей показалось бесконечным.
— Ты не считаешь меня слишком болтливой? — спросила она опять.
— Я уже сказал тебе: нет.
— Но ты считаешь меня очень некрасивой?
— Какая ты глупая! Ты совсем не некрасивая, ты очень хорошенькая, и я люблю тебя.
— Ты правда любишь меня?
Ей хотелось, чтобы он повторил девять раз одно и то же, и ему хотелось, чтобы и она сделала это самое. И тогда отблеск счастья появлялся на их лицах и вокруг них воцарялась неподвижная, полная смысла тишина.
За стенами дома не было ни человеческих шагов, ни автомобильных рожков. Зай хотелось рассказать Жан-Ги о том, что Даша часто говорила, что окна их квартиры выходят не на улицу и не на двор, а как бы в закрытое помещение, и все это напоминает ей чем-то тягинский дом там, в России (в котором позже была открыта столовка). Там окна вестибюля тоже выходили на какую-то крытую галерею, или окна галереи выходили в вестибюль. Вестибюль, как говорила еще Даша, в детстве напоминал ей бальный зал, и она часто воображала его полным музыки, огней, счастья и красоты. Но потом в этом вестибюле что-то случилось, и уже пропало это впечатление. Сама Зай никогда тягинского дома внутри не видела, ходить туда, в столовку, ей было незачем. Все это хотелось рассказать Жан-Ги, пока он еще не ушел, но она удержалась, потому что, право же, она слишком много говорила сегодня. Он может соскучиться и уйти. Даши он не знал. О Соне тоже не надо было ему рассказывать, ее он тоже не знал.
