— Хотелось бы выяснить, кто запретил мне выступить перед москвичами?
— Я.
В его голосе не вежливость даже, а задушевная нежность.
— Почему? — Я поражен этой циничной вежливостью.
— И вы, и Доронина могли сказать там не то, что надо.
— А что надо?
— Ну, знаете… Вы же все понимаете.
— Нет, не все. Мне интересна психология отказа. Ваша психология. Сейчас я занимаюсь этим специально…
— Нельзя судить о психологии по внешним признакам.
— В этом я согласен с вами. Все же, почему вы не дали мне эфир?
— Потому что вы могли сказать неподходящие вещи…
— Но вы же все время говорите, что на радио и у вас на ТВ свобода.
— Я этого не говорил.
— Ну, не вы, так другие.
— Василий Иванович, я не отвечаю за других.
— Но вы согласны с ними или со мной?
— Свободы нет. В России никогда свободы не было и долго не будет…
— Оставьте в покое Россию!.. Вы запретили передачу. Кто вам приказал? Лужков?
— Нет, я сам. Он глядит мне в глаза. Закуривает и вдруг начинает объяснять что-то про свою национальность. «Я латыш. Католик». Мне становится стыдно. Какое мне дело, что он католик? Говорю:
— Вы запретили передачу на двадцать шестое. Но вы могли бы компенсировать мне позднее…
Говорю о компенсации эфирного времени, он же понял совсем в другом смысле. Улыбается:
— Мы сделаем вам компенсацию. Не моральную, а физическую.
— Вы решили меня купить. Во сколько же вы меня оценили?
Тут он теряет самоуверенность:
— Инициатива исходила не от меня!
…Я с помятым видом подался к метро ВДНХ.
Нет, господин Карякин, в Останкине свобода тоже не ночевала. Ей и вообще нет места не только в нашей столице, но и во всем демократическом мире. До глубины души возмутил указ Президента о разгоне Съезда. Вначале сообщения об осаде Дома Советов вызывали саркастическую улыбку. Потом вспомнилось: поднявши меч, от меча и погибнешь. Я не был слишком горячим поклонником Хасбулатова, который наверно раз семь (вместе с вами, мистер Карякин) спасал от полного краха своего невезучего Президента. Но Хасбулатов и особенно его заместитель Воронин, а также председатель Конституционного Суда Валерий Зорькин все же вызывали уважение своей принципиальностью и даже некоторой политической порядочностью.
Спустя десять дней, которые отнюдь не потрясли окружающий мир, позвонили из какой-то газеты «Путь». Я им продиктовал следующий текст:
«Из пушек по окнам парламента? Такого в мировой истории очень давно не было. А может, и вообще не было, я не очень большой знаток мировой истории. Знаю твердо одно, вернее, ощущаю всем своим существом, что последние московские события зловещи. Они зловещи и судьбоносны не только для нашей страны, но и для всего мира.
Незадолго до разгона Съезда и расстрела здания парламента я обращался ко многим западным корреспондентам, а также к Нобелевскому лауреату Солженицыну. Увы, попытки взывать к мировому общественному мнению не только безуспешны, но и очень наивны. По-видимому, все идет по какому-то четкому плану. Гражданская война в России стала фактом. Пусть не говорят мне о том, что она потушена! События в Москве стоят в одном логическом ряду с такими событиями, как война в Югославии и взрыв китайской ядерной бомбы, землетрясение в Индии и ракетная дуэль на Ближнем Востоке…
Если добавить сюда нравственную распущенность, всемирную компьютеризацию, введение общеевропейской валюты и так далее и так далее, то все это и сложится в большие и маленькие этапы одного большого ПУТИ ко всеобщей гибели. Я не говорю, что ПУТЬ этот один-разъединственный…»
Не знаю, напечатал ли «Путь» этот текст. Может, он закрыт. Так или иначе, демократы никогда не предложат стране никакого иного пути, кроме гайдаро-козыревского. «Этапы большого пути» продолжены и причем с большим успехом.
Вольтера, который, призывая «раздавить гадину» (религию), снабдил своей знаменитой фразой нынешнего демократа Юрия Черниченко, знает каждый даже недоучившийся отрок. А многие ли знают, что говорил о религии Паскаль? Любая деревенская библиотека попотчует вас и «Кандидом» и Черниченком, но только не «Мыслями» Паскаля.
Паскаль, между прочим, делил всех людей на три сорта: «одни, нашедши Бога, служат Ему; вторые старательно ищут, но еще не нашли; третьи, живут, не найдя и даже не ища Его». Далее великий француз говорит, что «первые разумны и счастливы, вторые разумны, но еще несчастны, третьи безумны и несчастны».
Все эти десять дней я бродил по Москве то в отчаянии, то с надеждой. Наверное, если бы упомянутая мысль Паскаля не вылетела у меня из головы, было бы легче разобраться, что происходит. Но среди участников кровавой трагедии я видел лишь циников и симплициусов… Одни лгут, другие верят. Те, кто не поддавался лжи, расстреляны. Все просто. Вальтер Роджерс, корреспондент СиЭнЭн, лгал на весь мир, когда говорил, что на улицах Москвы совсем нет противников Ельцина. Миллионы американских симплициусов поверили Роджерсу, а Саша Седельников, пытавшийся запечатлеть правду — расстрелян снайпером. Кстати, чьи снайперы сидели на крышах? Все радиостанции дружно лгали: на крышах сидят люди Руцкого и Хасбулатова. Тема снайперов придушена в средствах массовой информации. Власть над одним передатчиком достаточной мощности куда важней генеральской. Да и генерал, ну что генерал? Прошли для России времена Раевских и Скобелевых. Редкого генерала нынче невозможно споить, подкупить дачным коттеджем, либо так подженить, что он без обсуждения выполнит любую команду. С депутатами дела выглядят несколько лучше, но не намного. Все депутаты, у которых осталась совесть, стремились по утрам к Дому Советов. Тех, которые продались за два миллиона, было меньше, они по одному, закоулками убегали в другую сторону. Я видел, как москвичи тысячами, сменяя друг друга, митинговали перед балконом. Жгли по ночам костры. Читали, писали веселые, горькие, грозные, ехидные надписи на стенах. Лепили какие-то жалкие баррикады.
…В проходе у проволочного заграждения на моих глазах верзила в омоновской форме бьет дубинкой пожилую кричащую женщину. Подскакиваю к офицеру, пытаюсь что-то доказать. Он стоит как истукан. Толпа напирает. Со стороны набережной еще можно было проникнуть внутрь Дома Советов. Тропами, мимо громыхающей электростанции, пробираюсь к восьмому подъезду. Тревога и профессиональное (может быть, старинное журналистское) любопытство толкают меня по лестницам, ближе к хасбулатовскому кабинету. Везде полно иностранных и здешних корреспондентов. Всюду народ. Кто тут защитник, кто провокатор — не разберется и само ЦРУ…
В тот раз, когда я выкладывал на стол Руслана Имрановича значок депутата, пришлось ждать. Нынче без всякой задержки пропустили к нему. Бледный до желтизны. Курит трубку. Я съехидничал, напомнив ему о судьбе союзного Съезда, спросил, получил ли он мою телеграмму. В ней говорилось об информационном вакууме, о том, что на местах ничего не знают о московских событиях. Сказал, что Верховному Совету нужна своя мощная радиостанция, иначе их никто не поддержит. Он, видимо, думал иначе. Он остановил мою филиппику: «Да ведь давал же я распоряжение! снова не выполнили…» В его голосе звучало раздражение: ходят, мол, тут всякие, учат… Я пожелал ему удачи. При выходе лоб в лоб столкнулся с Руцким. Генерал выглядел бодро и озабоченно, даже несколько торжественно. По-видимому, оба с Хасбулатовым нисколько не сомневались в победе. Ведь Закон был на их стороне, Верховный Совет действовал. Они ждали скорой поддержки с мест.
