По умел замечательно вести беседу; общение с ним обогащало. Он не был так называемым краснобаем – явление отвратительное, – а впрочем, и его речь, и перо гнушались банальностей; но богатейший язык, солидные познания, впечатления, почерпнутые во многих странах, превращали разговор с ним в увлекательный урок. Его красноречие, в высшей степени поэтическое, исполненное методичности, но при этом избегавшее всякого известного метода, а также целый арсенал образов, извлеченных из мира, который редко посещают заурядные умы, изумительное искусство выводить из очевидных и вполне приемлемых положений таинственные и совершенно новые истины, открывать удивительные перспективы – одним словом, искусство увлекать, будить мысль, навевать грезы, вырывать души из болота косности – производили на слушателей неизгладимое впечатление. Однако случалось подчас – так говорят, по крайней мере, – что поэт, находя удовольствие в некоей разрушительной прихоти, внезапно возвращал своих друзей на землю каким-нибудь циничным замечанием, грубо уничтожавшим его остроумные построения. Впрочем, надо отметить, что он был не слишком придирчив в выборе собеседников, и я полагаю, что читатель без труда найдет в истории и другие выдающиеся, оригинальные умы, которые не брезговали любым обществом. Некоторым душам, одиноким среди толпы, которую они потчуют своим монологом, не очень-то важна чуткость публики. В сущности, это братство, основанное на презрении.
Все же приходится сказать пару слов о его пьянстве, торжественно отмеченном и заслужившем столько попреков, что могло показаться, будто за исключением По все прочие писатели Соединенных Штатов просто ангелы трезвости. Тут допустимы многие объяснения и ни одно не исключает остальных. Прежде всего я должен заметить, что, по утверждению Уиллиса и г-жи Осгуд, малейшего количества спиртного было довольно, чтобы совершенно вывести его организм из строя. Впрочем, легко предположить, что человек столь по-настоящему одинокий, столь глубоко несчастный, способный подчас рассматривать всю социальную систему как парадокс и надувательство, терзаемый безжалостной судьбой и часто повторявший, что общество – всего лишь скопище ничтожеств (эти слова приводит Гризуолд, возмущенный как человек, который втайне думает то же самое, но никогда не скажет), – повторяю, естественно предположить, что поэт, с детства предоставленный всем случайностям свободной жизни и перегружавший свой мозг упорным, безостановочным трудом, порой искал сладость забвения в бутылке. Литературные горечи, головокружение перед бесконечностью, семейные неурядицы, возмущение своей нищетой – от всего этого По убегал в черноту опьянения как в заранее уготованную могилу. Но, сколь бы приемлемым ни казалось это объяснение, для меня оно слишком узко, и я остерегаюсь его убогой простоты.
Я знаю, что он пил отнюдь не как гурман, но как варвар, с совершенно американской действенностью и экономией времени, словно выполняя убийственную задачу, словно имея в себе нечто, что надо убить, – a worm that would not die. Впрочем, рассказывают, что однажды По, затеяв снова жениться (уже были опубликованы объявления о бракосочетании, а когда его стали поздравлять с союзом, которому надлежало стать залогом счастья и благополучия, он вдруг заявил: «Может, вы и видели объявления, но зарубите себе на носу: я снова не женюсь!»), закатил чудовищный скандал соседям невесты, прибегнув, таким образом, к своему пороку, чтобы не совершить клятвопреступления по отношению к усопшей, чей образ, восхитительно воспетый им в «Аннабель Ли», всегда жил в нем. Так что я усматриваю во многих подобных случаях преднамеренность – как бесконечно ценный, установленный и достоверный факт.
С другой стороны, я читаю в длинной статье из Southern Literary Messenger, – том самом журнале, где он начал свое поприще, – что никогда чистота, совершенство его стиля, ясность мысли и пыл к работе не страдали от этой ужасной привычки. Но созданию большинства его превосходных произведений предшествовал (или следовал за ним) один из запоев; например, после публикации «Эврики» он немедленно принес жертву своей прискорбной наклонности, а в Нью-Йорке, тем же самым утром, когда появился «Ворон» и имя поэта было у всех на устах, он плелся по Бродвею, шатаясь самым постыдным образом. Заметьте, что слова предшествовал или следовал подразумевают, что опьянение могло служить как стимулирующим, так и расслабляющим средством.
Итак, не подлежит сомнению, что подобно беглым и ярким впечатлениям (тем более ярким, что при своем возврате они становятся еще более беглыми), возникающим порой вслед за неким внешним симптомом, своего рода предупреждением (вроде звона колокола, музыкальной ноты или забытого запаха), за которым следует событие, сходное с уже знакомым и занявшее то же место в прежде обнаруженной цепочке, в опьянении существует сцепление не только снов, но и умозаключений, а они, чтобы воспроизвести себя, нуждаются в породившей их среде. Если читатель без отвращения следовал за моей мыслью, он уже угадал мой вывод: я полагаю, что в большинстве случаев, хотя наверняка не во всех, пьянство По было мнемоническим средством, методом работы – довольно энергичным, но освоенным его страстной натурой. Поэт научился пить, как старательный литератор упражняется, ведя тетрадь с заметками. Он не мог устоять перед желанием вновь обрести дивные и ужасающие видения, изощренные теории, явившиеся ему в предыдущую бурю, то были старые знакомые, которые властно влекли его к себе, и, чтобы снова встретиться с ними, он избирал самый опасный, но самый прямой путь. Часть того, чем мы сегодня наслаждаемся, убила его.
IV
О произведениях этого странного гения я мало что могу сказать; публика сама даст понять, что она о них думает. Возможно, мне будет трудно, хотя отнюдь не невозможно, разобраться с его методом, объяснить его подход, особенно в тех его произведениях, где главное впечатление достигается весьма умелым анализом. Я мог бы ввести читателя в тайны творчества По, долго распространяться о той стороне американского гения, которая заставляет его наслаждаться побежденной трудностью, разъясненной загадкой, удавшимся фокусом, побуждает его играть с детским и почти извращенным наслаждением в мире вероятностей и догадок и создавать мистификации, которые его изощренное искусство наделило правдоподобной жизнью. Никто не будет отрицать, что По – великолепный жонглер, и я знаю, что он особенно ценил другую часть своих произведений. Я хочу сделать несколько важных замечаний, впрочем очень коротких.
Эдгару По будет дано завоевать восхищение мыслящих людей не из-за физических чудес (хотя они принесли ему известность), а благодаря своей любви к Прекрасному, благодаря познанию гармоничных условий для красоты, благодаря глубокой, печальной и при этом тщательно отделанной поэзии, прозрачной и правильной, как ограненный кристалл, благодаря своему восхитительному, чистому и своеобразному стилю, плотному, словно кольца кольчуги, снисходительному и тщательному, чей легчайший умысел мягко подталкивает читателя к желаемой цели, и, наконец, особенно благодаря тому совершенно особому дарованию, уникальному темпераменту, который позволил ему живописать и разъяснять в безупречной, захватывающей, внушающей ужас манере исключения нравственного порядка. Дидро, если привести один пример из сотни, – сангвинический автор; По – писатель, пишущий нервами и даже чем-то бо́льшим. И лучший из всех, кого я знаю.
