«Здесь, – сказала она, – детская сокровищница. У меня есть на это небольшие средства, и, когда милый мальчик приходит ко мне в гости, я привожу его сюда, чтобы он выбрал себе что-нибудь на память обо мне. Так что выбирайте».
И с той восхитительной, светлой живостью, свойственной детям, у которых желание, размышление и действие составляют, так сказать, одно целое, чем они отличаются от людей выродившихся, у кого, наоборот, обдумывание поглощает почти все время, я немедленно завладел самой красивой, самой дорогой, самой броской, самой яркой, самой необычной из игрушек. Мать громко возмутилась моей нескромностью и упрямо воспротивилась тому, чтобы я ее унес. Она хотела, чтобы я удовлетворился бесконечно более заурядным предметом. Но на это я не мог пойти и лишь ради общего примирения согласился на золотую середину.
Мне часто приходила фантазия познакомиться со всеми милыми мальчиками, которые, прожив немалую часть жестокой жизни, уже давно держат в руках иные вещи, нежели игрушки, но чье беззаботное детство некогда почерпнуло воспоминание в сокровищнице г-жи Панкук.
Это приключение и есть та причина, по которой я не могу пройти мимо магазина игрушек, чтобы не поглазеть на беспорядочное нагромождение их странных форм и разнообразных расцветок и не вспомнив о разодетой в меха и бархат даме, которая явилась мне, словно Фея игрушки.
Впрочем, я надолго сохранил нежную любовь и обоснованное восхищение этой своеобразной статуэткой, которая своей опрятностью, лоском, ослепительной яркостью красок, необузданностью жеста и решительностью очертаний так хорошо воплощает представления детства о красоте. В большом магазине игрушек всегда есть какая-то необыкновенная веселость, которая делает его гораздо предпочтительнее солидного буржуазного жилища. Разве не находится здесь вся жизнь в миниатюре, причем гораздо более красочная, начищенная и блестящая, чем реальная жизнь? Здесь можно увидеть все: сады, театры, прекрасные наряды, чистые, как алмаз, глаза, раскрасневшиеся от румян щеки, очаровательные кружева, кареты, конюшни, стойла, пьяниц, шарлатанов, банкиров, комедиантов, похожих на фейерверк паяцев, кухни и целые армии – весьма дисциплинированные, с кавалерией и артиллерией.
Все дети говорят о своих игрушках; игрушки становятся актерами в великой драме жизни, уменьшенной камерой-обскурой их маленького мозга. Своими играми они свидетельствуют о большой способности к абстракции и о мощи воображения. Они играют и без игрушек. Я не хочу здесь говорить о маленьких девочках, которые играют во взрослых дам, наносят визиты, представляют друг другу своих воображаемых детей и болтают о нарядах. Бедные малышки подражают собственным матерям: они уже предваряют свою бессмертную будущую незрелость, и наверняка ни одна из них не станет моей женой. Но дилижанс! Вечная драма дилижанса, разыгранная при помощи стульев: дилижанс-стул, лошади-стулья, пассажиры-стулья; живой только возница! Упряжка остается неподвижной и тем не менее с обжигающей быстротой поглощает воображаемые пространства. Какая простота постановки! Как тут не краснеть бессильному воображению пресыщенной публики, которая требует от театров физического и механического совершенства, не понимая, что пьесы Шекспира могут оставаться прекрасными и с варварски простыми приспособлениями?
А дети, играющие в войну! Не в саду Тюильри с настоящими ружьями и саблями, я говорю об одиноком ребенке, который один возглавляет и ведет в бой две армии. Солдаты могут быть пробками, костяшками домино, пешками, бабками; укрепления – дощечками, книгами и т. п., пули и снаряды – шариками или любой другой вещью. Будут убитые, заложники, пленные, мирные договоры и военные подати. Я заметил у многих детей веру в то, что на войне поражение или победу определяет большее или меньшее количество убитых. Позже, приобщившись ко всеобщей жизни, вынужденные сами драться, чтобы не быть побитыми, они поймут, что победа часто переменчива и что она истинна, только если помещается, так сказать, на вершине некоей наклонной плоскости, к которой армия будет скользить с необычайной быстротой, или же это первый член бесконечно возрастающей прогрессии.
Легкость, с какой детство удовлетворяет свое воображение, свидетельствует о духовности его художественных представлений. Игрушка – первое приобщение ребенка к искусству, или, скорее, она для него первое осуществление этого, и с приходом зрелого возраста никакие совершенные творения не дадут его душе ни той же теплоты, ни того же восторга, ни той же веры.
Проанализируйте также этот огромный детский mundum5, рассмотрите варварскую, примитивную игрушку, для изготовителя которой главная проблема состояла в том, чтобы смастерить приблизительное, насколько возможно, изображение из простых, по возможности недорогих деталей: например, плоский полишинель, движимый единственной нитью; кузнецы, бьющие молотами по наковальне; трехчастный конь с всадником – четыре колышка для ног, конский хвост, образующий свисток, да порой всадник украшен перышком, что является большим шиком; это игрушка за пять су, за два су, за один су. Неужели вы верите, будто столь простые изображения создают в уме ребенка малейшее подобие реальности, как те чудеса на первый день Нового года, которые скорее дань паразитической угодливости богатству родителей, нежели дар детской поэзии?
Такова игрушка бедняка. Если вы выйдете утром, с определенным намерением побродить в одиночестве по большим дорогам, наполните свои карманы этими маленькими поделками и, проходя под деревьями мимо кабачков, порадуйте ими незнакомых бедных ребятишек, которых встретите. Вы увидите, как безмерно округлятся их глаза. Сначала они не осмелятся взять подарок, не веря своему счастью; потом жадно схватят ручонками и убегут, как кошки, научившиеся не доверять человеку, стремятся съесть подальше от вас кусок, которые вы же им и дали. Наверняка это немало вас позабавит.
По поводу игрушки бедняка6: я видел нечто еще более простое, но более жалкое, нежели игрушка за один су, – живую игрушку. На дороге, за оградой прекрасного сада, за которым виднелась красивая усадьба, стоял свежий миловидный ребенок в чистеньком дачном наряде. Довольство, беззаботность и привычка к богатству делают таких детей столь прелестными, что не верится, будто они сделаны из того же теста, что дети среднего достатка и бедности. Рядом с ним валялась в траве великолепная игрушка, такая же яркая, как и ее владелец, лакированная, раззолоченная и разнаряженная, вся в перьях и стеклянных побрякушках. Но ребенок совершенно не обращал внимания на свою куклу, а смотрел вот на что: по другую сторону ограды, на обочине, среди чертополоха и крапивы стоял другой мальчуган, довольно худосочный, один из тех ребятишек, на чьих рожицах сопли медленно пробивают свой путь через грязь и пыль. Сквозь символические железные прутья бедный грязнуля показывал богатому свое сокровище, которое тот жадно изучал, как редкий и незнакомый предмет. Однако то, что маленький оборвыш дразнил и раззадоривал, встряхивая зарешеченную коробку, было живой крысой! Родители из экономии добыли ему игрушку из самой жизни.
Я думаю, что, как правило, дети воздействуют на свои игрушки; иными словами, они руководствуются в своем выборе предпочтениями и желаниями, хотя и смутными, ясно не выраженными, но вполне реальными. Тем не менее я не стану утверждать, будто противоположное не имеет места, то есть что игрушки не воздействуют на ребенка, особенно в случае их литературного или художественного назначения. Не будет ничего удивительного, если такой ребенок, которому родители давали для игры в основном кукольные театры и марионеток, чтобы он мог продлить себе удовольствие от спектакля, привыкнет рассматривать театр как самую чудесную форму прекрасного.
