Маркиз первым вынес свое суждение; сочтя обвинение доказанным, он высказался за смертную казнь. Все его лакеи поспешили присоединиться к барскому мнению; это поначалу казалось им шуткой, но они ошибались. Маркиз велел соорудить на своем дворе виселицу; затем обратился к обвиняемому с многословной речью, в которой призывал того как следует прочувствовать чудовищность своего преступления. Пока он ораторствовал, несчастный смотрел на орудие своей казни твердым взглядом. Никакого позерства, никакой подавленности.
Как только маркиз умолк, один из конюхов ловко накинул петлю на шею осужденного, и несколько секунд спустя бедное животное повисло в воздухе; кучер тянул его за ноги, лакей навалился плечи – повешение по всем правилам, как и прочие, зрелище которых Гревская площадь предлагала тогда почти каждый день. Все присутствующие остолбенели.
Позже маркиз де Бриквиль увлекся одним шарлатаном, который посулил предоставить ему средство для полетов. Маркизу не терпелось; он уже видел себя превращенным в птицу; уже парил над деревенскими домами; падал камнем на любую добычу и снова взмывал ввысь одним махом крыльев; самые радужные мысли будоражили его мозг. Ему смастерили крылья из картона, полотна, железной проволоки – довольно затейливый аппарат, которому предстояло нести его над облаками. В своем восторге он погнушался слишком приземленными предосторожностями, напялил на себя это снаряжение и бросился очертя голову в окно. Но вместо того чтобы воспарить в небо со скоростью орла, грянулся оземь подобно свинцовой чушке, и сила его падения была равна произведению массы на квадрат скорости – это один из простейших законов механики. Он должен был разбиться вдребезги, но отделался лишь тем, что раздробил себе ноги.
Граф де Лораге не был так неосторожен; у него тоже имелось пристрастие к опытам, но он ограничился лишь поиском средства для сжигания алмазов. Будучи пэром Франции, он добился того, чтобы его приняли адвокатом в Лондоне. Как неисправимый фрондер, он неоднократно попадал в ссылку и тюрьму; в одном научном докладе о прививках, прочитанном в Академии, он позабавился, изрешетив эпиграммами медицинский факультет и судейское ведомство, и угодил за это в Бастилию. Судился с собственным секретарем, обвинившим его в том, что он расстроил свое домашнее хозяйство, и защищался с помощью обличительного пасквиля под странным названием: «Письменное возражение против жалобы, написанное мною и для меня». Но, что бы он ни делал, ему не удалось достичь известности маркиза де Брюнуа.
Обладая огромным состоянием, этот растратил его на самые странные причуды, например устраивая крестьянам со своих земель великолепнейшие трапезы. Когда умерла жена одного шорника, он распорядился устроить ей такое погребение, которым возгордилась бы и принцесса: на него ушло 50 000 ливров. Он женился на м-ль д‘Эскар, носительнице одного из самых прекрасных имен французского дворянства, и подарил своей невесте драгоценностей и нарядов на 700 000 ливров, но в день свадьбы исчез, сбежав в один из своих замков. Он так и не захотел увидеть свою жену. Когда церковь Брюнуа обветшала, маркиз заново ее отстроил, вызолотил, украсил, сделал богаче, нежели Парижский собор. Пристрастие к религиозным церемониям стало у него настоящей манией; он сделался крестным отцом всех окрестных детей, могильщиком всех мертвецов. Заплатил 30 000 ливров за церковный балдахин, на который захотел взглянуть сам король и нашел его слишком дорогим, чтобы купить. 17 июля 1772 года он организовал шествие неслыханной пышности, собрав на него более трех сотен священников и купив более десяти тысяч цветов в горшках. Две недели королевский двор и город ни о чем другом не говорили. Затем он вздумал объявить о новом Крестовом походе – речь шла о том, чтобы опять отвоевать Святую землю. Маркиз призывал всех храбрецов собраться у него, чтобы выступить под его началом; он посулил 400 ливров ренты всем добровольцам. Набору этого войска воспротивилась полиция. Маркиз уже потратил 20 миллионов на подобные безумства, когда семья решила лишить его дееспособности; Высший суд не нашел его сумасшедшим, но по тайному королевскому указу его заточили в монастырь; он умер там от скуки в тридцать три года.
Замок Брюнуа, поглотивший столько богатств, перешел в собственность брата короля, который и сам позже сделался королем. Потом, когда он уже не принадлежал графу Прованскому4, его хозяином стал король театра – Тальма5. После смерти Оросмана6 им завладел колбасник с хорошо известной фамилией, г-н Веро7.
Филибер Рувьер
Вот жизнь, беспокойная и нескладная, как некоторые деревья, гранатовые например, – узловатые, словно озадаченные собственным ростом; они дают причудливые, сладкие плоды, а их горделиво пламенеющее цветение будто повествует историю долго подавляемых жизненных соков. Есть множество людей, которые обожают в литературе текучий стиль, искусство, которое изливается непринужденно, бездумно, без всякого метода, но и без неистовства и водопадов. Другие – и в основном это литераторы – с удовольствием читают лишь то, что требует перечитывания. Они почти наслаждаются муками автора. Ибо в этих произведениях – обдуманных, трудоемких, неуравновешенных – чувствуется сильный привкус породившей их воли. В них содержится высшее достоинство – энергия. Так и с Рувьером: он сполна обладает этим высшим, решительным достоинством – энергией, напряженностью в движении, слове и взгляде.
У Филибера Рувьера была, как уже я дал догадаться, нелегкая и полная встрясок жизнь. Он родился в Ниме в 1809 году1. Его родители, зажиточные коммерсанты, предоставили ему все возможности для учебы. Молодого человека прочили в нотариусы. Так он с самого начала получил неоценимое преимущество – либеральное образование. Это образование, более или менее полное, отмечает людей, если можно так выразиться, и многие из тех, кто был его лишен, пусть даже самые сильные, всегда чувствуют в себе некий изъян, восполнить который приобретенные в зрелости знания не способны. В ранней юности его тяга к театру проявилась столь горячо, что мать, отягченная всеми предрассудками суровой набожности, с отчаяния напророчила ему, что он взойдет на подмостки. И все же отнюдь не среди порицаемой театральной роскоши Рувьеру было суждено погубить свою юность. Свои первые шаги он сделал в живописи. Оставшись совсем молодым без родителей, но с маленьким состоянием на руках, он воспользовался своей свободой, чтобы в 1827 году поступить в мастерскую Гро. В 1830 году он выставил картину, сюжет которой был подсказан волнующим зрелищем Июльской революции; кажется, это полотно называлось «Баррикада», и художники, ученики Гро, отзывались мне о нем довольно хорошо. С тех пор во время вынужденных досугов, которые предоставляла Рувьеру полная превратностей жизнь лицедея, он неоднократно упражнял свой талант живописца. То тут, то там осталось несколько недурных портретов его кисти.
Но живопись была для него лишь отвлечением. Дьявольская тяга к театру властно одержала верх, и в 1837 году он попросил Жоанни2 прослушать его. Старый лицедей пылко наставил его на новый путь, и Рувьер дебютировал в «Театр Франсэ». Какое-то время он даже занимался в Консерватории – нельзя упрекать его за подобную наивность, и нам позволено только улыбнуться этой забавной нерешительности гения, который познает себя лишь позже. В Консерватории Рувьера так испортили, что он испугался. Отъявленные профессора-ортопеды, обучавшие его традиционной дикции и жестикуляции, только диву давались, видя, к какой несуразности приводит их преподавание. Истерзанный школой Рувьер растерял все свои природные достоинства и не приобрел ни одного из тех, что достигаются посредством педагогической науки. К счастью, он вовремя сбежал из этого заведения, атмосфера которого была не для его легких, и взял несколько уроков у Мишло3 (но что такое уроки? – аксиомы, правила гигиены, избитые истины, а остальное, то есть все, преподать невозможно). Наконец, в 1839 году его приняли в «Одеон», которым тогда управляли гг. Эпаньи и Лире4. Там он играл в «Родогуне» (Антиох), в «Короле Лире»5, «Макбете» Дюси. «Лекарь своей чести»7 дал ему повод создать яркий, необычный образ, что стало датой в карьере актера. Он обратил на себя внимание в «Герцоге Альбе»8 и в «Старом консуле»9; а его роль Тиресия в переводной «Антигоне»10 показала совершенное понимание тех грандиозных, цельных, доставшихся нам от Античности образцов, которые бросают вызов противоречиям наших нынешних руководств по поэтике. Уже в «Лекаре своей чести» он проявил ту внезапную, вулканическую энергию, которая характерна для литературы совершенно иного рода, и отныне смог полностью понять свое предназначение; смог понять, какими узами он связан с романтической литературой. Поскольку, при всем уважении к нашим беспощадным классикам, я полагаю, что такому выдающемуся актеру, как Рувьер, для выражения иных страстей может потребоваться и иной язык. Он понесет в другое место свою страсть исполнителя, упьется другой атмосферой, будет грезить, желать чего-то возвышающегося над животным началом, жаждать большей духовности. Будет ждать, если потребуется. Мучительная взаимосвязь, пробелы, не совпадающие друг с другом! То поэт ищет своего актера, как живописец своего гравера, то актер вздыхает о своем поэте!
