Вот что он писал по поводу теорий: «Я не раз пытался, как и все мои друзья, замкнуться в некоей системе, чтобы проповедовать там в свое удовольствие. Но система – своего рода проклятие, которое толкает нас к постоянному отречению; нам все время приходится измышлять другую, а жестокое наказание за это – усталость. Моя система всегда была прекрасна, пространна, вместительна, удобна, особенно опрятна и вылощена – по крайней мере, казалась мне таковой. И всегда какое-нибудь стихийное, неожиданное проявление всеобщей жизненной силы опровергало мою ребяческую и уже устаревшую науку, жалкую дочь утопии. Напрасно я перемещал или расширял критерии, они всегда отставали от вселенского человека и никак не могли угнаться за многообразной и многоцветной красотой, которая движется по бесконечным спиралям жизни. Беспрестанно обреченный на унизительную перемену убеждений, я наконец решился. Желая избежать этого отвратительного для меня философского отступничества, я горделиво смирился со своим скромным уделом – удовлетворился чувством, вернулся к прибежищу безукоризненной наивности».
Остроты и свежести взгляда он не утратил даже незадолго до смерти, даже после того, как, по предположению исследователя творчества Бодлера Клода Пишуа, «уже отчасти перестал быть собой» (ему было «странное предупреждение» и он «почувствовал веяние слабоумия, осенившего его своим крылом»). В «Наброске книги о Бельгии», в этом яростном памфлете, он вдруг забывает о ненависти и с наивным, почти детским восхищением пишет о своем открытии, об архитектуре барокко, называя этот неизвестный ему стиль то «иезуитским стилем», то «стилем XVII века» – просто потому, что в эстетике того времени название «барокко» еще не существовало. Вот почему в книгу, которой предстояло стать сборником критических статей и эссе Бодлера, включены его «Дневники», а также отрывки из недописанной книги «Бедная Бельгия!» – эстетическая система Бодлера была отнюдь не плодом досужего, абстрактного конструирования, а непосредственно вытекала из всего богатства его личности, сотканной в том числе и из множества противоречий. Он и сам понимал это, а потому написал в альбом одному из своих друзей, Шарлю Асселино: «Среди прав, о которых говорили в последнее время, есть одно забытое, но в проявлении которого заинтересованы все, – это право противоречить самому себе». Эта же мысль встречается и в других местах.
Кстати, по поводу его «Дневников». Дневниковых записей как таковых Бодлер никогда не вел, исключение составляют некоторые места из «Записных книжек» и «Гигиены». «Мое обнаженное сердце» с самого начала задумывалось им именно как предназначенная для печати книга, в которой он принял вызов, брошенный когда-то Эдгаром По в «Маргиналиях»: «Если какому-нибудь честолюбивому человеку придет фантазия разом перевернуть весь мир с помощью человеческой мысли, человеческого мнения и человеческого чувства, ему предоставляется прекрасный случай. Прямо перед ним беспрепятственно открывается дорога, ведущая к бессмертной славе. В самом деле, ему будет довольно написать и опубликовать очень маленькую книжечку. Название ее будет простым – несколько вполне ясных слов – “Мое обнаженное сердце”. Но эта книжечка должна сдержать обещания, данные ее названием. <…> Однако трудность в том, чтобы написать ее. Ни один человек не смог бы ее написать, даже если бы осмелился. Бумага съежится и загорится от малейшего соприкосновения с его пылающим пером».
Впервые название «Мое обнаженное сердце» появляется у Бодлера 1 апреля 1861 года в письме к матери: «…большая книга, о которой я грежу вот уже два года, – “Мое обнаженное сердце”, куда я напихаю весь свой гнев. О!! Если она когда-нибудь увидит свет, “Исповедь” Ж[ан]-Ж[ака] покажется бледной!» Позже он добавит, что она стала «настоящей страстью моего мозга», и уточнит 5 июня: «…эта книга, о которой так мечталось, станет книгой горечи… Я обращу против всей Франции свою дерзость – мой истинный талант. Я нуждаюсь в мести, как усталый человек в ванне». И границы «Моего обнаженного сердца», «Наброска книги о Бельгии», а также «Списка планируемых романов и новелл» неоднократно пересекаются, что неудивительно, поскольку писались они примерно в одно время.
Несколько слов о «Рихарде Вагнере и “Тангейзере” в Париже» и сопровождающем его письме Бодлера к Вагнеру. И то и другое касаются музыкальной критики – самой малой части его наследия, но отнюдь не менее плотной. И письмо композитору – словно набросок будущей статьи. Еще в апреле 1860 года Бодлер задумал «большую работу о Вагнере», добавляя, что это «дело трудное». Но лишь по прошествии года, 1 апреля 1861 года, сообщил матери, что статья наконец готова. «Я написал ее экспромтом за три дня в типографии». Этому можно верить, поскольку Бодлер знал себя: «Без наваждения типографии мне никогда не хватило бы сил это сделать». Впоследствии, в 1863 году, он писал английскому поэту Суинберну: «Однажды Вагнер бросился мне на шею, благодаря за брошюру о “Тангейзере”, и сказал: “Никогда бы не поверил, что французский литератор смог так легко понять столько всего”».
Литературная и художественная критика Бодлера была довольно полно представлена в отечественных переводных изданиях, поэтому уделим внимание ранее не переводившимся вещам.
Коротенькая заметка «Послесловие переводчика» – на самом деле итог почти двадцатилетнего труда над произведениями Эдгара По. Впервые он познакомился с ними в 1847 году, и это знакомство продлилось вплоть до издания пятитомных «Необычайных историй» (1856–1865) и «Полного собрания сочинений» Эдгара По (1869). В письме Арману Фрессу от 18 февраля 1860 года он так вспоминал об этом открытии: «Собрание его сочинений вышло только после его смерти в единственном издании. Мне хватило терпения связаться с проживавшими в Париже американцами, чтобы позаимствовать у них коллекции журналов, которыми руководил По. И тогда-то по поводу обнаруженных стихотворений и новелл (хотите – верьте, хотите – нет) у меня и возникла мысль – сперва неясная, смутная, плохо упорядоченная, которую сам По сумел собрать воедино и привести к совершенству. Таковой была причина моего энтузиазма и долготерпения». Шарль Асселино в «Биографии Бодлера» добавил: «Это открытие было равно открытию 1001 ночи Антуаном Галланом».
Произошло то же самое, что и в случае с Вагнером («…мне чудилось, будто это моя музыка, и я узнаю ее, как всякий человек узнает то, что ему суждено любить»), – близкие ему вещи Бодлер целиком ввел в систему своих эстетических ценностей, сделал одним из своих ориентиров. «Знаете, почему я так терпеливо переводил По? Потому что он похож на меня», – писал он Теофилю Торе в июне 1864 года. А в одном из своих «дневников», в «Гигиене», даже отметил: «Каждое утро молиться Богу… и моим заступникам – отцу, Мариетте и [Эдгару] По; просить их о ниспослании мне силы, достаточной для исполнения моего долга…»
Помимо всего прочего это была единственная часть трудов Бодлера, приносившая ему ощутимые гонорары, которые продолжали бы поступать, если бы в минуту паники 1 ноября 1863 года, находясь в тисках жестокой нужды, он не согласился отказаться от них за смехотворную сумму в 2000 франков. Наконец, этот труд делал известным его имя. Рассказы По продавать было легче, чем «Цветы зла». Но была и неприятная сторона, о которой он писал г-же Мерис: «Я потратил много времени, переводя Эдгара По, и вот какую выгоду мне это принесло: некоторые “добрые” языки утверждают, будто бы я позаимствовал у По мои стихи, которые были написаны за десять лет до того, как я познакомился с его произведениями».
