Думаю, что в определенной степени Марк в этом был солидарен с тренером сборной команды Советского Союза по хоккею Виктором Тихоновым, воспитанники которого принесли стране множество золотых медалей. Тихонов был убежден в том, что «все забывается, оскорбления, обиды… Не забывается только конечный результат. Результат царит над спортом. Итог состязания правит бал. Золото на груди – абсолютная доминанта».
Насколько я могу судить по услышанному от окружающих, особенно им досаждало то, что Мидлер добавлял в свои беседы с близкими и не близкими беспощадную иронию. Разговаривал, как фехтовал – искони рапира, которой он владел лучше многих, служила в истории человечества орудием не убийства, а иронизирования над противником при помощи клинка. Так вот, Марк общался, как фехтовал на рапире. Можно ли дружить с человеком, который постоянно наносит тебе уколы?
Интересно, что при ироническом, почти оскорбительном обращении с людьми многие приходили к Марку за советом. В том числе и люди, которые никак от него не зависели.
Раздается звонок в дверь. Пошел открывать. В двери тетя Альвина, наша соседка, латышка.
– Марк Петрович дома?
– Да.
Видя на моем лице вопросительное выражение, тетя Альвина неуверенно поясняет:
– Я хотела бы посоветоваться с вашим братом.
Почему она пришла за советом к Марку? Он – доктор? Учитель? Раввин? Пророк? Мудрец?
Брат оборачивается к нам от телевизора. Идет футбольный матч, и Марк не скрывает досады, что его отвлекли.
Старушка робеет окончательно, но (похоже, обращается к Марку не впервой) преодолевает робость:
– Марк Петрович, вы хороший совет мне дали, помните?
Брат, судя по его виду, или не помнит, или не придает этому значения, но старушку это не останавливает:
– Марк Петрович, – начинает длинно объяснять Альвина, – у меня внук восьми лет там, у дочери в другой квартире, сидит дома. Родители уехали на три недели, я там у него дежурю, не знаю, можно ли его выпускать на улицу: движения автомашин у дома почти нет, но мало ли что? А я больна часто и валяюсь с температурой, не в состоянии его сопроводить.
– Альвина Леопольдовна, – спрашивает Марк, – а огурцы есть можно?
– Что вы, – пугается соседка, чувствуя подвох. – У меня голова кругом идет: выйти с ним не в силах. Грипп у меня, знобит, а сидеть дома сутками он не может.
– Вот я и говорю, – продолжает Марк, внимательно дослушав, – один греческий философ спорил с другим и доказывал, что огурцы есть нельзя ни в коем случае. Потому что все, кто их ел, умерли.
У Альвины Леопольдовны делается очумелый вид, а брат продолжает:
– Если отец у мальчика олигарх, и у семьи хорошая охрана, и в месте проживания милиция исправно поддерживает порядок, мальчик гулять может. А если на улице шуруют банды, не исключено, что от гуляния пацану надо воздержаться.
– Но…
– Я вам к тому и говорю: с одной стороны, огурцы есть никак нельзя, потому что все, кто их ел, умерли. Помирают, однако, и те, кто никогда огурцов в пищу не употреблял, потому отчего же не попробовать.
Бабушка столбенеет. Потом как-то так встряхивается и идет к двери. У старушки радостное выражение лица.
* * *
Корни таких отношений с людьми, отношений ироничных, скандальных, умных, мудрых «в одном флаконе» – это то, что не перестает меня интересовать.
Как я уже писал о Марке, с тринадцати лет начались победы, и, чемпион Москвы среди юниоров по фехтованию, Марк получил право на льготную продуктовую карточку, то есть практически содержал семью, в то же время, живя в семье, уже не жил в семье.
Фехтовальный зал стал для него, так сказать, родиной души и средством существования.
Я как-то спросил Марка:
– Что у тебя с родителями?
Вместо ответа он сказал:
– Ты знаешь Одо Маркуарда? (Манера Марка – задавать вопросы, которые загоняют собеседника в тупик. – А. М.).
– Нет, откуда?
– Маркуард – немецкий философ, первый, кто теоретически и на эксперименте показал, что человек – это существо, которое компенсирует в спорте неудовлетворенность, недовольство и страдания.
…Вскоре после смерти Марка его старая знакомая, бывшая довольно известная волейболистка (ее имя и фамилия для нашего повествования не нужны), сказала: «Хороший человек. Как жаль! Что-то произошло в его семье, в той, где он вырос. Я знаю, что он своих родителей с самого своего раннего возраста как отрезал».
Я видел, что брат приходил и уходил, молча шел к бабушке (мы жили с ней в той же квартире через коридор), с бабушкой ему было полегче, чем с нами.
Я упоминал, что родился через восемь лет после Марка. Я был любимым младшим, и мне казалось, что к Марку в семье относились с теплом меньшим, чем ко мне.
Но сейчас, когда Марка не стало, думаю, что это было не так. Родители, конечно, любили нас, не выделяя, кому больше ласки, кому меньше, но время было суровое военное и трудное послевоенное и нужно было выжить, а когда нужно выжить, чувства (прежде всего по отношению к старшим) уходят вглубь, внешне сокращаясь, как говорили тогда о ласке: что за «телячьи нежности?»
Не очень понятно и очень удивительно только то (и чуть-чуть обидно за брата), что на меня почему-то «телячьих нежностей» хватало. А на него – нет.
* * *
Как я писал раньше, семья наша жила в большой коммуналке, в одной комнате, где, судя по сейфу, вделанному в стену, раньше был кабинет хозяина.
В этом мощном металлическом ящике хранились сапожные щетки, обувные кремы и инструменты нашего деда-сапожника.
Однажды зимой я потянулся в глубь сейфа за лыжной мазью для школьного кросса и задел пальцем за едва заметный выступ на задней стенке. Задняя часть сейфа скользнула, и открылось узкое пространство, в котором у дальней стенки прислоненный стоял альбом для рисования.
На обложке был нарисован динозавр с пастью волка. Под обложкой я увидел знакомый четкий почерк Марка.
Любопытство пересилило осторожность и совестливость… Впрочем, мне было двенадцать лет.
Читаю:
«4 января 1948 года.
Мне 17 лет. Я чемпион Москвы среди юношей по фехтованию на рапире. Ну, и что? Я доволен, рад, счастлив? Мне не хватает самого главного ощущения, которое убедило бы меня, что я нужен близким мне людям. Почему меня никто не обнимает? Когда родятся звери, многие из них, оказывается, долгое время ездят на спине матери, а то виснут на ее животе. И дело тут не только в близости к еде. Но и в том, что, когда тебя касается кровное – само это прикосновение дает ощущение безопасности: у тебя все в порядке, тебе нечего опасаться, ты надежно защищен, и тебя любят.
Заводят собак, кошек и хомяков, может быть, и потому, что человеку не меньше, чем хомяку, не хватает прикосновения. Но нам с младшим братом не разрешают завести живое существо. Мама уверена, что нас «покусают». Семилетний Сашка ныл: «Мама, купи мне собачку без рота».
