Марк ответил:
«Самым запомнившимся было несовпадение моих представлений об Олимпийских играх и того, что я увидел.
Сразу, как только мы сошли с поезда, нас разделили на две группы: в одной советские спортсмены и спортсмены социалистических стран, в другой – все западные спортсмены. Всего было около семи тысяч спортсменов, представлявших семьдесят стран. Нас расселили в одном лагере, «капиталистов» – в другом. То есть жесткое разделение на два политических лагеря оказалось сильней, чем олимпийские принципы единства. Ведь всем известно, что Олимпийские игры – это, по традиции, всяческое перемирие. В это время полагалось остановить любой вооруженный конфликт, прервать войну, пренебречь любыми противоречиями и конфликтами.
Все это в 1952 году оказалось пустыми словами – и с западной, и с нашей стороны. Какой бы то ни было контакт со спортсменами из капиталистических стран и из Югославии карался, чаще всего, принудительной отсылкой на родину и нередко отчислением из сборной страны, а то и вообще из спорта. Я попал в эту ситуацию и едва спасся.
Мы собрались на стадионе перед началом парада-открытия Олимпиады. Только что было ослепительное солнце и ясное небо, и вдруг подул ветер, надвинулась туча, стала сгущаться тьма, и хлынул ливень. А у нас, у советской делегации, были красные галстуки и белые костюмы, белые рубашки и белые ботинки.
Делегации спортсменов бросились в подсобные помещения возле стадиона. Здесь сгрудились многотысячные толпы. Ко мне прижались какие-то промокшие люди. Бок о бок оказался молодой человек, который с интересом глядел на меня, а потом по-русски спросил: «Ну, как там у вас, в СССР?»
Оказалось – югослав. А тогда отношения с Югославией были хуже некуда.
Рядом со мной вся наша сборная. Я бы вырвался отсюда, но сжала толпа. Если бы он обратился ко мне по-английски, я мог бы сказать: «Не знаю языка». Но он говорил по-русски!
Что для меня не характерно, я испугался. Испугался страшно.
Как себя вести? Не отвечать собеседнику – идиотическое хамство. Я по-настоящему почти впал в панику. Это было бы смешно, если бы не было так стыдно».
Читая этот фрагмент давнего интервью, я подумал, что бесстрашие – это не отсутствие страха, а его преодоление. Бесстрашие достигается часто очень трудно и в течение многих лет, и процесс его достижения – это тоже бесстрашие.
Марку было что терять. У нас нет незаменимых, напомнил он мне, есть незамененные.
На мой взгляд, «под дождем с югославом» – это было воспоминание о своем страхе, оставшееся у Марка на годы как сильный противник, которого брат стремился победить.
Однажды я разговаривал о бесстрашии и о Марке с Героем Советского Союза, ветераном Великой Отечественной войны, бывшим морским пехотинцем. Работал он портным надомником, что-то я у него шил, не помню. Остался в памяти невысокий, широкоплечий старичок с бритой головой – Григорий Васильевич, – с каким-то странным дефектом речи, привносившим в его слова буквы «лд»…
– Знаешь, я-лд тебе скажу, смелость – это-лд от трусости. Почему среди бояк…
– Вояк? – переспросил я.
– Бояк-лд, – назидательно повторил он, – так много смелых?
Я молча ждал, чем он закончит.
– Потому что трусливому-лд человеку страшней всего показать, что он трус. А совсем ужас – убедиться, что твое предположение о себе как о ничтожестве на самом деле-лд истинная правда. Немногие могут спокойно вынести такое-лд мнение людей и такое обвинение самому себе. Ты вот думаешь, морская пехота книжек не читала. Не прав-лд. Был такой поэт Мандельштам, так он разделил весь наш народ на три части. Первые – «непуганые». Это те, кого ничто в нашей жизни и никто не успел капитально испугать. Таких людей не очень-то много. Другие, скажем так, условно – их больше всего – «испуганные». Ну, понятно по самому слову, что эта братва-лд боится и того, и другого, и третьего, опасается, страшится… Вот ты такой есть-лд. А третьих этот, скажем так, поэт назвал «перепуганные». Это те, кого испугать уже невозможно. Они все страхи оставили за спиной. Перешли через… переступили. Вот брат твой-лд скоро переступит, который старший.
– Вы знаете Марка? – поразился я.
– Он ко мне месяца полтора назад заходил. Я ему куртку чинил спортивную. Вот он что-лд? И на него приятно посмотреть. Но, конечно, ему – это я говорю как бывший морской пехотинец – еще через свои страхи шагать и шагать.
Мне пришло в голову после этого разговора, что основатель кибернетики Норберт Винер был, наверно, прав, когда сказал, что «игра со страхом должна составлять самую важную часть жизни… Весь вопрос вот в чем, – заключил Винер, – вы играете со страхом или страх играет вами».
Я видел, что брат играет с собственным страхом, как тореадор с быком.
…В декабре 1956 года Марк вернулся с Олимпиады в Мельбурне. Раздал подарки, постоял, наблюдая наш двор, пока лишние не вышли из комнаты, и сообщил мне, зная по опыту, что я никому ничего не расскажу, что в Австралии у нас обнаружились родственники. Не в самом Мельбурне, а на противоположном побережье. Родственник или человек с фамилией Мидлер. «Я не знаю, кто этот человек, да и не хочу знать, – сказал Марк, и я не мог не заметить, как у него напряглись плечи, – прилетел на личном самолете специально, как я узнал позже, чтобы познакомиться со мной. Приземлился австралиец недалеко от олимпийской деревни. Когда какой-то пожилой загорелый человек в ковбойской шляпе направился ко мне с распростертыми объятиями, я повернулся и – рванул в коттедж. Я услышал за спиной крик изумления «What was happened!», вбежал в свой подъезд и защелкнул дверной замок».
Марк рассказывал мне это, как смешной казус, но я почувствовал в его словах словно бы упрек, который он бросил самому себе.
Я его спросил:
– Ты в претензии на себя за это? Ты испугался?
Он ответил:
– Не знаю.
– Но ты же лучше меня понимаешь, – сказал я, – человек прилетел через весь континент специально, чтобы встретиться с тобой, а ты от него сбежал!
– А ты что хотел, чтобы я из-за этого родственника или не родственника стал бы невыездным?
Это были годы запрета советским на общение с иностранцами. Если сколь угодно знаменитого нашего спортсмена замечали вне состязания в общении с иностранцем, чемпион мог запросто лишиться поездок за границу, если за это не последовали бы более серьезные наказания, вплоть до увольнения. А у него семья. И он ничего другого делать не умеет. Зная «правила игры», Марк не хотел их нарушать, в том числе и в случае встречи родственника за рубежом. Не думаю, что он упрекал себя, но то, что одним из чувств, которым он руководился, был страх – это наверняка. Страх, который мучил Марка как стыд. Множество людей находятся между страхом и стыдом. Многие из множества преодолевают стыд. Немногие преодолевают страх.
Марк относился к немногим.
Это – версия, не более того. Это я так хочу думать о моем брате. Хочу так считать, что не страх играл Марком Мидлером, а Мидлер играл со страхом…
