Во второй половине дня, отправившись в Музей естественной истории, мы нанесли визит Якову Радовчичу. Он, казалось, поддерживал наш проект, но выразил серьезные сомнения по поводу образцов как из коллекции из Крапины, так и из Виндии. Я не понимал, что происходит, и в мрачном настроении мы вернулись в нашу обшарпанную гостиницу. Я лежал на кровати, смотрел на облупившиеся стены и трясся от ярости. Насколько я знал, рядом с нами находились кости неандертальцев с самым большим содержанием ДНК. Никакой морфологической ценности они не представляли – они ведь разбиты на такие мелкие осколки, что и не скажешь, неандертальцам они принадлежат, пещерным медведям или другим животным. И какая-то личность, достаточно влиятельная, определенно не желает допускать нас до работы с костями. Я будто превратился в ребенка, которому показывают и не дают любимую конфету; мне хотелось кричать и измолотить всех подряд, но шведское воспитание не позволило выразить эмоции таким естественным образом. Вместо этого мы с Йоханнесом отправились в отвратительный ресторан за углом, чтобы вдоволь наговориться о нашем неведомом враге.
На следующий день я прочел лекцию на медицинском факультете в Загребском университете об ископаемых ДНК вообще и о работе с неандертальской ДНК в частности. Пришло много студентов, задавали вопросы. Молодежь в Загребе явно интересовалась наукой, и это немного приободрило меня. Вечером нас пригласил на ужин университетский профессор антропологии Павао Рудан. Он происходил из семьи крупных землевладельцев с красивейшего острова Хвар в Адриатическом море. Он предложил нам и группе коллег пойти в ресторан под названием Gallo, который на поверку оказался лучшим рестораном, в каком мне когда-либо доводилось бывать. Нам приносили блюдо за блюдом с дарами моря, изумительно приготовленными в средиземноморском стиле. Мы пили прекрасное вино. Пиршество завершилось необыкновенно освежающим напитком из фруктового сока, шампанского и чего-то еще неуловимого. Я немного воспрял духом. И тут Павао заговорил о науке. Так уж случилось, что тот разговор исправил настроение более капитально, чем великолепный ужин.
Сначала разговор затронул исследование небольшой народности на хорватских островах. Павао хотел определить те гены и черты жизненного уклада, которые влияют на распространение обычных болезней, например гипертонии и болезней сердца. Много лет он получал гранты из Америки, Франции и Великобритании на этот проект, что говорило о научном доверии к нему. Я подумал, что, доведись ему услышать о мощном проекте, он сразу же увидит его потенциал. Подумал – и выложил ему все о наших планах и проблемах. Говорил я долго, а Павао слушал внимательно, с пониманием, с желанием помочь. И что самое главное, он умел плавать в водах непростой академической политики своей страны. Его только что выбрали в Хорватскую академию наук и искусства, и вот-вот ему предстояло сделаться ее полноправным членом. Павао предложил представить проект не как сотрудничество между нашей исследовательской группой и институтом в Загребе, где хранится коллекция из Виндии, а как совместную работу двух академий, Хорватской и той, к которой принадлежал я.
Я и вправду являлся членом нескольких научных академий. Это, конечно, почетное звание, но до сих пор академии никакого отношения к моей научной деятельности не имели. Я ни разу не присутствовал на собраниях, где, по моим представлениям, вечно заседали высокочтимые ученые и вели высоколобые споры – пока не отходили в мир иной. И вот неожиданно членство в академиях вышло на первый план. В какую академию обратиться? Я предложил Национальную академию наук США, самую престижную с моей точки зрения, но Павао отсоветовал этот вариант. Мы остановились на Берлинско-Бранденбургской академии естественных и гуманитарных наук, членом которой я состоял с 1999 года. Павао считал, что лучше всего будет, если президент Берлинской академии напишет президенту Хорватской академии и сам предложит наш проект в рамках “сотрудничества на высшем уровне”. Павао предложил подождать несколько недель, пока он сам формально не вступит в ряды академиков. Тогда он вместе с несколькими коллегами сможет замолвить слово за проект лично перед президентом.
На следующее утро мы вернулись в Лейпциг. Оптимизма немного прибавилось. Надежда привезти костей не сбылась, и нам еще предстояло, не очень понятно как, убедить Хорватскую академию, что в их же интересах поддерживать проект. Но благодаря Павао у нас появилась надежда.
По приезде я тотчас позвонил президенту Берлинской академии Гюнтеру Штоку. Он внимательно выслушал и выразил готовность помочь; он считал, что необходимо укреплять научные связи с Хорватией. Он прислал своего ассистента по внешним связям, и вдвоем мы вчерне составили письмо президенту Хорватской академии, предложив проект “Неандертальский геном” в качестве поля для сотрудничества между двумя академиями. Мы отметили, что готовы поддерживать составление каталога по коллекции из Виндии и что для этого могли бы передать компьютеры и предоставить сотрудников.
Но на этом я не остановился. Я должен был сделать все возможное, чтобы преодолеть противодействие неведомых сил из Загреба. Для начала я решил вовлечь в проект всех лиц, имеющих отношение к нашей истории. Я написал Якову Радовчичу и пригласил его на июльскую пресс-конференцию с 454. Там он, как я ему расписывал, мог бы представлять для прессы палеонтологический аспект работы с неандертальцами. Он ответил, что занят в эти даты и приехать не сможет. Затем я связался с Фрэнком Гэнноном, директором EMBO, Европейской организации молекулярной биологии (я имел членство и там). Его я попросил связаться с министром науки, образования и спорта Хорватии Драганом Приморацем. Драган Приморац был необычным политиком, так как занимал еще и должность профессора криминалистики в Университете Сплита и адъюнкт-профессора в Пенсильванском университете в Америке. Драган, с которым мы вскоре подружились, пообещал способствовать продвижению проекта. Я понятия не имел, помогут ли все эти письма и разговоры, но хотел сделать все, что в моих силах.
Тем временем в Загреб пришло письмо о сотрудничестве, подписанное профессором Штоком от имени Берлинской академии наук, – это было официальное выдвижение неандертальского проекта. К формальному письму прилагалось письмо и от меня. Павао Рудан, к которому обратилась за консультацией хорватская сторона, предложил несколько условий сотрудничества: по крайней мере один хорватский соавтор должен участвовать в каждой публикации по коллекции из Виндии; Хорватская академия должна быть поименована в разделе “Благодарности”; нам надлежит приглашать двух хорватских ученых в Лейпциг каждый год до тех пор, пока проект не закроется. Я согласился со всеми положениями и добавил, что мы, от лица Берлинской академии, поддержим составление каталога коллекции из Виндии.
На все эти переговоры ушло время. Лето перешло в осень, осень превратилась в зиму. Я запрашивал образцы из других неандертальских местонахождений, особенно из тех, где по результатам предыдущих исследований в костях сохранилась ДНК. Начать, естественно, следовало с самой долины Неандерталь, где нашли первого неандертальца в 1856 году. Ту пещеру раскопали не ученые, а рабочие каменоломни, которые просто складывали кости по мере того, как находили их. С тех пор и пещеру, и холм, в котором была пещера, срыли при выработке известняка. Множество костей из того местонахождения затерялось в отвалах. Но за несколько лет до описываемых событий у Ральфа Шмитца, с которым мы занимались изучением первого, “типового”, образца, появилась сумасшедшая, но восхитительная идея: поискать потерянные кости. Тщательно изучив старые карты и исходив пешком всю долину Неандерталь – и в изрядной мере прислушиваясь к интуиции, – он таки нашел то место, куда 150 лет назад свозили пустую породу и всякий мусор из каменных разработок. Теперь эту площадку частично занимали гараж и автомастерская. Ральф начал раскопки, и его усилия увенчались успехом: он не только нашел кости, принадлежавшие тому “типовому” индивиду, но и отыскал остатки второго индивида. В 2002 году мы выделили мтДНК из этого второго индивида и опубликовали результаты в соавторстве с Ральфом[52]. Йоханнес достал с дальней полки остатки костной ткани от тех опытов и сделал новые вытяжки. Затем проанализировал их более современными методами, пытаясь выделить ядерную ДНК вдобавок к митохондриальной. Результаты оказались неутешительными. Экстракты содержали 0,2–0,5 процента неандертальской ДНК – недостаточно для составления генома.
