IX. О том, как Возрождение и Реформация изменили Францию
1. Можно ли говорить, что Возрождение и Реформация оставили во Франции глубокий след? Поверхностный обзор ситуации в стране в 1610 г. заставил бы усомниться в глубоком характере этих перемен. Мы увидели бы короля, ставшего более сильным, чем раньше, заметили бы более быстрое, чем во времена Людовика XI, движение к централизации и абсолютизму и восстановленное влияние католиков. Конечно, протестанты получили Нантский эдикт, но контрреформа действует активно, и в один прекрасный день Нантский эдикт будет отозван. Кажется, что Возрождение побеждено, так же как побеждена и Реформация. Зарождающийся XVII в. заявляет о себе как об эпохе веры и христианской морали. Вольность нравов писателей уже не в моде. Малерб приходит на смену Ронсару. Только три поколения отделяют «Гептамерон» от «Принцессы Клевской» мадам де Лафайет, но какое различие и в нравах, и в общем тоне! И насколько герои Корнеля ближе персонажам героических песен, чем Панург к Брату Жану! Поэтому естественно встает вопрос: не было ли Возрождение во Франции простой интерлюдией, не оказавшей никакого влияния на развитие основной драмы?
Леонард Готье. Вид Парижа в 1607 г. Гравюра начала XVII в.
2. Нет, это совсем не так. Вопреки видимости истинная вера строителей соборов уступила место опасным духовным поискам. В мире, бесконечно расширенном астрономами, Бог становится еще более великим, но гораздо менее близким. Человек предоставлен самому себе. И в своих «Опытах» Монтень показал, что индивид с честью может выйти из борьбы за создание своей философии, а потому Франция никогда не забудет Монтеня. Те, кто будет его опровергать, как, например, Паскаль главным образом, будут вынуждены опровергать его внутри самих себя, ибо отныне он представляет существенную часть всего французского характера. Монтень не отрицает Бога – вовсе нет, – но он помещает Его на «великолепно изолированный» трон и продолжает жить, как если бы Бог не существовал. «Монтень, – восхищенно замечает Сент-Бёв, – это вся природа целиком, но без Благодати». Он предвещает Спинозу с его абстрактным Богом. Для такого человека, как Монтень, ни святой Августин, ни святой Фома не являются властителями умов. Все его ссылки делаются на дохристианский период – на римский и греческий. По имени и по крещению он христианин. Следуя обычаю, он ходит к мессе, но христианство не играет никакой роли в его внутренней жизни. Если христианство и оставило в нем след, то это только привычки в жестах и в языке. Монтень не больший христианин, чем Вольтер, и он гораздо меньший христианин, чем Андре Жид.
3. Таким образом, совершенно очевидно, что Возрождение явилось духовной революцией. Хотя Возрождение рассматривало себя просто как поиск компромисса между античной и схоластической философской мыслью, оно уже в самом себе несло понятие национального самосознания, Французскую революцию, современную науку и мировые войны. Человек XVI в. считает, что суть жизни не изменилась, поскольку он все так же видит короля на своем троне, сеньора в его замке и кюре в его церкви. Но ему неведомо, что теперь король зависит от банкира или от золотого рудника, что и позволяет ему содержать армию и обходиться без помощи феодального дворянства. Ему неведомо, что вскоре войны будут объявляться не для защиты истинной веры, а для защиты независимости среднего класса, а позднее – независимости народных масс. Ему неведомо, что гуманизм приведет к научному агностицизму. Духовную революцию периода Возрождения нельзя приравнивать к Реформации. Главным следствием Возрождения является разрыв между идеей иррационального авторитета и истиной, данной в Откровении. Протестантизм не отрицал Откровения. Он только требовал придерживаться в этом священных книг. В XX в. гуманистическая революция будет угрожать протестантизму в той же степени, что и католицизму. Поэтому Религиозные войны окажутся войнами братоубийственными. Ренессанс и Реформация были в действительности противоположными силами. Правда, гораздо позднее французский протестантизм, ставший, как и всякое меньшинство, либеральным, присоединится к движению Возрождения, но в XVI в. ни один гугенот не мог предвидеть такого превращения. Кальвин был либералом в меньшей степени, чем Брисонне.
4. В политическом плане национальная борьба сменила борьбу феодальную. Королевские браки сохранят значимость (и так будет вплоть до эпохи Луи-Филиппа), но эти личные связи останутся в качестве пережитков. В Средние века, когда экономика была экономикой, ограниченной усадьбой или коммуной, самое большее – ярмаркой, экономические войны были невозможны (вероятно, только за исключением войн за овладение торговлей с Востоком). Национальная экономика Нового времени вовлечет страны в завоевания колоний, богатых драгоценными металлами, а затем – первичным сырьем. Патриотизм зародился во Франции очень давно и окреп во время Столетней войны. Уже начиная с Генриха IV, ни одно чувство не может соперничать с ним в сердце французов. Когда во время Фронды дворянство станет искать союза с иностранцами, тотчас же возникнет народный мятеж. Популярность доброго короля Генриха – это победа патриотизма над фракционностью. Хотя в XVI в. патриотизм еще оспаривается и гугенотами, как, например, Дюплесси-Морне, и католическими «якобинцами» Лиги, фигура короля уже воплощает единство нации, и абсолютная монархия заберет его с собой и в XVII в.
5. Рождение великой литературы, защита и прославление французского языка явились существенными элементами национального единства. Французская элита полностью вжилась в творения гуманистов, и с этих пор она будет стараться подражать совершенству форм творцов Античности. Ни один современный народ не будет придавать такого большого внимания стилю, красноречию, выбору слов. Даже проповедник станет писателем. Франциск I, Генрих IV и их потомки станут писателями-классиками. Долгое время этой общей славы, этого торжества разума и шпаги будет достаточно для объединения всех французов, которые обретут в наслаждении красотой и величием своей страны такую радость, что на два последующих века позабудут вольности Ренессанса. Во времена Генриха IV национальное самосознание достигает своего наивысшего уровня. Республиканские настроения героев Плутарха, хорошо известные благодаря переводу Амио, оставили свой след в произведениях Корнеля, так же как веселые двусмысленные вольности Рабле отзовутся в баснях Лафонтена, но в XVII в. средний французский обыватель будет послушно ходить в церковь по воскресеньям, кричать в сердечном восторге «Да здравствует король!» и терпеливо сносить привилегии дворянства и духовенства. Он никогда не узнает, что во времена его отцов свершилась великая революция человеческого духа.
6. Так что же произошло? А то, что в XVI в. во Франции и в большинстве стран Европы цивилизация, основанная на чувственном опыте, сменила цивилизацию, основанную на истине, данной в Откровении. В тот момент, когда произошло крушение Римской империи и античная философия погрузилась в сон, христианская философия спасла западный мир. Ренессанс подхватил историю духа на том этапе развития, где ее оставили греческие философы. Во внешнем облике Франции еще ничто не обнаруживает перемен, кроме стиля памятников и стихов. Но дело сделано, люди Нового времени будут чаще искать ответа в природе, чем в Библии. Хорошая она или плохая, но эта революция еще не окончена и по сегодняшний день. Она может завершиться либо всеобщим крахом, либо новой формой всемирного государства, научной и гуманистической формой христианства, некой религией разума; либо, наконец, возвратом к Божьему Граду. Роль историка заключается не в том, чтобы судить эту революцию, а в том, чтобы показать ее размах и уже в XVI в. обнаружить ее признаки.
