Пьер Луи Дюмениль. Заседание палаты правосудия при Людовике XV. 1715
13. В 1770 г. Шуазёль получил королевский приказ, по которому он должен был отправиться в ссылку в свои земли Шантелу. Его политика реванша в борьбе с Англией и вооружения морского флота беспокоила короля. Но прежде чем впасть в немилость, Шуазёль успел женить дофина на дочери Марии-Терезии, эрцгерцогине Марии-Антуанетте, что значительно укрепило его проавстрийскую политику. Эта отставка показалась французам несправедливой, и семья Шуазёль была окружена в Шантелу симпатией друзей. Та коалиция, которая свергла министра, состояла из канцлера Мопу, аббата Терре – контролера финансов, и мадам Дюбарри – любовницы короля. Мопу дал понять Людовику XV, что наступательная сила судейских чиновников становилась опасной для страны. Нам важно помнить, что французские парламенты того времени являлись привилегированными, наследственными палатами правосудия, а не избираемыми ассамблеями. Их деятельность была пагубной. Они мешали взиманию налогов, они поддерживали религиозную нетерпимость, применение пыток. Для неприятия эдиктов короны все парламенты королевства объединялись под руководством парламента города Парижа. «Эта удивительная анархия, – говорит сам Вольтер, – не могла сохраняться далее. Нужно было, чтобы корона обрела свою власть или чтобы парламенты получили перевес». Наследственные судейские представляли собой некую новую форму феодальности, которая увековечивала старинные феодальные привилегии. Необходимо было срочно принимать жесткие меры. В 1771 г. Мопу упразднил парламенты, отменил продажу должностей, создал новые палаты правосудия, которые прозвали «парламентами Мопу», и сделал отправление правосудия бесплатным, по крайней мере в теории. Однако контролер Терре, министр финансов, грубый, а стало быть, довольно добрый, «у которого было что-то от Сюлли и от Кольбера», «сократил недоимки по рентам, отсрочил платежи по кредитам, конвертировал тонтины в пожизненные ренты, поднял габель и жестко регламентировал торговлю зерном». Он навел порядок, устраняя злоупотребления в получении пенсий, установил налог двадцатой доли (налог на капитал) и налог на недвижимость. Это были разумные меры, но вызывающие презрение «парламенты Мопу» и необходимые налоги аббата Терре подняли волну бесконечных протестов. «Говорят, что у аббата Терре нет Веры, что он лишает нас Надежды и ограничивает нас одной Любовью». Общественное мнение, все более погружающееся в заблуждение, защищало от государства финансистов и поставщиков. Несчастный Терре, которого король спросил, что он думает о праздниках в Версале, ответил: «Ах, сир! Они неоплатные!» Людовик, ставший из «возлюбленного» «нелюбимым», умер в 1774 г., и ни одна душа о нем не пожалела.
Во время последних лет правления Людовика XV Шуазёль, Мопу и Терре выполнили прекрасную работу. Мудрый король еще мог бы спасти режим. Был коронован Людовик XVI. Будет ли он для своих подданных Богом, «изобильным столом» или «пустой лоханкой»? Он стал откровенной бездарью!
VII. О том, как в XVIII веке философы превратились в могущественных политиков
1. «У нас были современники уже в царствование Людовика XIV», – сказал один философ эпохи Людовика XV, и это совершенно верно, потому что уже с XVII в. религиозный скептицизм проповедовался такими вольнодумцами, как Пьер Бейль. Он опубликовал в 1692 г. первые страницы «Словаря», прообраза Энциклопедии. В заметках, в статьях, совсем безобидных на первый взгляд, Бейль очень умело показал несовместимость разума и веры, утвердил права свободной мысли и пытался отделить мораль от религии. Но если XVIII в. уже присутствует в уходящем XVII в., то в нарождающемся XVIII в. еще присутствует XVII в. К 1715 г. католическая и абсолютистская мысль все еще остается полновластной. Если при Людовике XIV во Франции и были неверующие, то немногочисленные, обреченные на молчание или тайное существование. Поэтому стоит задаться вопросом: почему же между 1715 и 1750 г. так быстро сформировалась новая политическая и религиозная философия?
2. Можно указать несколько причин: а) после величественной скованности века Людовика XIV Франция испытывает потребность в разрядке. Высокие чувства уже не модны. Отмирает трагедия, комедия становится вызывающей, а живопись – вольнодумной. Самые серьезные предметы должны быть доступны дамам, и мариводаж перемешивается с астрономией. Тон, публика, темы – все меняется, а вместе с этим меняется и политическая философия; б) возрастает влияние Англии. В 1688 г. Англия совершила мирную революцию [см. Славная революция] и в целом чувствовала себя после этого очень хорошо. Французы видят, как создаются в ней новые общественные институты. «Это страна, – с завистью говорит Вольтер, – где свободно и благородно мыслят, не оглядываясь ни на какие рабские страхи». Французское «третье сословие», сильное богатством своих отцов и образованностью своих сыновей, стремится преодолеть последние признаки феодализма. Пример Англии указывает им путь к этому; в) в XVIII в. во Франции писатели уже играют важную роль. Но они все еще наталкиваются на два препятствия, приводящие их в отчаяние: классовая гордыня, доходящая у некоторых дворян до оскорбительного презрения к гениальным простолюдинам, и церковная цензура, средневековая суровость которой уже не соответствует ни нравам, ни чувствам. Вольтера – молодого писателя, которым все восхищаются, которого прославляют, – избивают палками люди шевалье Рогана-Шабо; его заключают в Бастилию. Такие переживания не забываются. Он отправляется в изгнание в Англию (1726–1729) и находит там совсем другое общество. Ее Церкви научились толерантности. «Англичанин отправляется на небо тем путем, который он сам выбирает… Если бы в Англии была только одна религия, то следовало бы опасаться деспотизма; если бы было две религии – их приверженцы резали бы друг другу горло, но там тридцать религий, и все они живут мирно». Там Локк может описывать свои законы человеческого разума так же свободно, как Ньютон – законы гравитации. С народом советуются о налогах. Вольтер привозит из этого путешествия том «Английских писем», в которых он, описывая Англию, косвенно критикует французский режим. Монтескьё тоже видит в Англии, свершившей революцию 1688 г., идеальную модель общественного устройства. Вероятно, здесь звучит чрезмерный оптимизм и реальная Англия была вовсе не столь совершенна, как представляли ее гости, но неопровержимо то, что она нашла способ сочетать порядок со свободой. Отсюда французы сделали вывод: то, что стало возможным по ту сторону Ла-Манша, должно стать возможным и по эту его сторону.
3. Их вера в разум становится тем более обоснованной, что в течение последнего века человеческий дух одержал несколько прекрасных побед. Ньютон доказал, что мир, сложные движения светил, падение тел – все сводится к нескольким простым законам. Разум восторжествовал в аналитической геометрии, в математической оптике. Почему бы ему не восторжествовать и в политике, и в метафизике? Уже Спиноза выразил этику в теоремах. И если разум еще не установил совершенного общества, то не потому ли, что он скован предрассудками и традициями? И для того чтобы человек триумфально продвигался от одного достижения к другому, достаточно разбить эти оковы, смести «готические» обломки, еще загромождающие и умы, и обычаи. Несчастные общества создаются плохими законами. Пусть нам дадут хорошие законы, и все пойдет как нельзя лучше в этом лучшем на свете королевстве. Достаточно заменить традиционные обычаи простыми и естественными правилами. «Хотите узнать краткую историю почти всех наших несчастий? – провозглашал Дидро. – Вот она. Когда-то существовал естественный человек. Затем внутри его возник человек искусственный, и в пещере, где он жил, началась гражданская война, которая продолжается всю жизнь…» Уничтожьте искусственного человека, то есть человека традиций и суеверий, и вы вернете в пещеру внутренний мир.
