Морис Кантен-Латур. Жан-Жак Руссо. Первая половина XVIII в.
Бенуа Луи Анрикез. Дени Дидро. Гравюра с живописного оригинала Луи Ванлоо. XVIII в.
8. В период между 1750 и 1789 г. революция рассудка энциклопедистов и революция чувств Руссо сосуществовали бок о бок. Зарождались новые науки. В салонах собирались не только писатели и философы, но и экономисты. Модной сектой стала секта физиократов, апостолами которой были Франсуа Кенэ и Дюпон де Немур, создавшие науку о производстве богатств. Они считали, что роль этой науки (как и ньютоновской науки) заключалась в открытии естественных законов. Они определили три таких закона: Собственность, Безопасность, Свобода. Роль правительства заключалась в том, чтобы позволить собственности и свободе добиваться своих счастливых результатов, убирая препятствия на их пути. «Дайте делать, дайте пройти». Интендант Тюрго, чиновник-философ, присутствовал на собраниях группы и делился своим опытом специалиста. Переживая из-за неурожаев, частых тогда во Франции, он обвинял в этом ограничения, связанные с торговлей зерном. Хлеборобы не производят зерна больше, говорил он, потому что они не свободны продать его. Тюрго не очень нравился «сектантский дух» Кенэ и его друзей, но он оставался их опорой. «Вот если бы Тюрго был министром…» – говорили они. Мы увидим, что еще наступит день, когда это случится.
9. В XVIII в. искусство следует тем же путем развития, что и литература. Художники устали от величия Великого века. Поскольку за страстями следует время мариводажа, поскольку любовь становится комедией, то почему бы и живописи не придать этим чувствам обрамление волшебного зрелища? Ватто был сначала театральным художником, и его волшебный мир застыл на полпути между театром и жизнью. Его возлюбленные живут в воздушных садах, заставляющих вспоминать о мечтах Шекспира. Фрагонар тоже объединяет либертинство с грустью и тем сохраняет некое величие. Но творчество Буше является ответным вызовом на величественные работы Ларжильера и Риго. В его мире нет ничего серьезного. Его возлюбленные – это пастушки, столь же неспособные любить, как и пасти стада. Но вскоре публика, уставшая ранее от стиля Людовика XIV, устанет и от изящества стиля Помпадур. На наступление сентиментализма Руссо живопись также откликается сентиментализмом. Как художественный критик, Дидро выражал пожелание, чтобы живопись была нравственной. Грёз ответил на это пожелание, иллюстрируя трогательные пустячки, и от пошлости его спасала только бессознательная чувственность его целомудренных девственниц. Один из самых великих – и самых французских – среди этих художников, Шарден, знаменует приход в искусство наиболее простых слоев населения. В его картинах мы обнаруживаем гармонию, мир и порядочность жизни обыкновенных людей. Он умел придать бесконечное значение складкам белой скатерти, нежным бликам медного таза. Двор и его салоны, мадам де Помпадур и мадам Жоффрен поддерживали художников. Натье, Латур, Буше рисовали первую, а Шарден, Юбер Робер – вторую.
10. Нувеллисты продолжали свои заседания в Люксембурге, в Тюильри и в Пале-Рояль, но при Людовике XV в формировании общественного мнения салоны играли уже более важную роль. Франция – это единственная страна, где светские собрания превратились в исторические социальные институты. Почему? Потому что, начиная с «судов любви», французы любили беседы и общество дам. В XVIII в. некоторые дома становятся «биржами идей». Там встречаются философы со светскими людьми и знаменитыми иностранцами. Двумя самыми знаменитыми салонами были салоны мадам де Жоффрен и маркизы дю Деффан. Естественно, что они соперничали. Агрессивный империализм является чертой, общей для каждой создательницы салона. Мадам Жоффрен – богатая представительница буржуазии, жена директора стекольных мастерских Сен-Гобен – после кончины мадам де Тансен продолжала принимать ее завсегдатаев в своем салоне. В ее королевстве на улице Сент-Оноре собирались по средам Фонтенель, Монтескьё, д’Аламбер, Галиани. В какой-то степени Энциклопедия создавалась у нее. Мамочка (это было ее прозвищем) достигла вершины своей славы, когда совершила путешествие в Европу с целью повидать своего «сына» Станислава-Августа, короля Польши, и была принята как властительница дум не только королем, но и императрицей Марией-Терезией. Мадам Жоффрен была очень властной подругой, наподобие прустовской мадам Вердюрен. Ее соперница, мадам дю Деффан, была менее добра, но более умна. Она не славилась «ни темпераментом, ни романами», а потому всю свою жизнь боролась со скукой. В молодости у нее была быстротечная связь с регентом, в зрелые годы у нее была другая, бесконечная связь – с президентом парламента Эно, которого она никогда не любила. В старости, уже слепая, она обрела наконец любовь и безнадежно привязалась к англичанину Хорасу Уолполу. Толпа постоянных посетителей заполняла эту довольно грустную жизнь. Вольтер был одним из столпов ее дома. Мадам дю Деффан настраивала его против философов, над которыми она насмехалась ровно в такой же степени, как и над духовенством. Этой старой женщиной владел нигилизм, но ее позитивное значение заключалось в том, что она была связующим звеном между всем британским и французским. При Людовике XV философские салоны представляли собой приятную и вполне допустимую оппозицию. При Людовике XVI с появлением мадам Неккер они превратились в коридоры власти.
11. В XVIII в., как и в XIII в., французская цивилизация была цивилизацией, общей для всей Европы. Во всех странах аристократия говорила по-французски. Эта мода долгое время сохранялась в России, Швеции, на Балканах и даже в немецкоязычных странах. В исторических романах Толстого русские персонажи говорят между собой по-французски. Французских писателей XVIII в. читала вся мировая элита и черпала в них новые идеи. Вольтер гостил у Фридриха II, а Дидро переписывался с Екатериной Великой. У образованных американцев, таких как Джефферсон, были библиотеки на французском языке. Не вызывает сомнения, что многие черты философии энциклопедистов были почерпнуты ими в Англии. Конечно, влияние Локка на американскую революцию было более значительным, чем влияние Монтескьё. Но во многих странах Европы английские идеи распространялись только на французском языке. Любая экономическая доктрина становилась более ясной, более приемлемой, когда она была очищена гением Вольтера. Шла ли речь о торговле хлебом, или о множественности миров, или о конечных целях – французский писатель всегда делал проблему более доступной для широких умов, излагая ее то в форме диалогов, то в форме сказок. Франция, как и в самые суровые времена средневековой философии, проявляла свое стремление к разносторонности.
VIII. О том, как при Людовике XVI благие намерения привели к слабости власти
1. При абсолютной монархии все заключается в личности короля. Каков государь, таков и режим. При Генрихе IV абсолютизм представлялся вполне закономерным, при Людовике XVI он показался невыносимым. И не то чтобы король был недостойным. Вовсе нет. Он испытывал постоянное желание творить добро, он был набожен, целомудрен, любил свой народ. И к тому же далеко не глуп. Он знал историю, географию, английский язык. Но ни правление, ни политика его совершенно не интересовали. Он был скорее потомком Лещинских и саксонцев, чем Бурбонов. У него, неповоротливого умом и телом, с явной склонностью к тучности, было только два явных пристрастия: охота и слесарное ремесло. «Его Нерешительность» у всех спрашивал совета. Что нужно делать? «Делать из себя короля», – ответил ему однажды Ривароль. Как только Людовику казалось, что он загнан в угол, он, как и все застенчивые люди, начинал грубить, и это больно ранило окружающих. Чаще всего он дремал, утомленный верховой ездой и наковальней. Ради скрепления союза с Австрией в шестнадцать лет Шуазёль женил его на эрцгерцогине Марии-Антуанетте. В Париже праздники по поводу брачной церемонии проводились в состоянии паники. Атмосфера тревоги охватила молодую чету. Мария-Антуанетта обладала изяществом и достоинством. Ее царственная мать приказала ей быть всем угодной и воздействовать через голову своего супруга на французскую политику. Поэтому она старалась, и очень долго безуспешно, соблазнить этого неотесанного юношу. Казалось, что ее муж был в ужасе от практических подробностей любви. Она обратилась к женской дружбе: к слабой и очаровательной Ламбаль, позднее – к опасной Полиньяк, а затем – к своему деверю, графу д’Артуа. Став королевой, она хотела продолжать «доставлять себе радости частной жизни». Это ранило тех, кто не попал в число друзей. Отсюда возникали пересуды и сплетни. С самого начала царствования у этой молодой женщины, достойной быть любимой, появились непримиримые враги. Как только она вышла из своего зачарованного уголка, то обнаружила всю злобу окружающего мира Ее реакцией была реакция раненой гордости: возмущение против подлости, против злобы оскорблений. Король прощал слишком много, королева – недостаточно. Когда она была вынуждена признать слабость «своего бедного муженька», она опечалилась. «Вам известно лицо, с которым я имею дело, – писала она Мерси-Аржанто (послу ее матери), – в тот момент, как я думаю, что убедила его, одно слово, одно замечание меняет его мнение, и он этого даже не подозревает…» Семейная жизнь и царствование продолжаются, и внешне вполне нормально, но вскоре под горностаевой мантией и бархатом, украшенным королевскими лилиями, намечается распад королевской семьи и распад национальный.
