Народ Франции несет на спине священничество и дворянство. Карикатура. 1789
3. Теперь феодальные пережитки казались общественному мнению просто нетерпимыми. Некогда дворянам в обмен на их службу в армии было предоставлено освобождение от налогов. Но уже очень давно сеньоры перестали защищать свои домены силой оружия. А с тех самых пор, как стали жить в Версале, они даже перестали ими управлять. В 1789 г. богатые и могущественные нотабли уже не проживали в своих землях; те же, кто еще оставался в своих поместьях, были бедны, и интенданты совсем с ними не считались. В Англии крупные сеньоры, политические руководители страны, сотрудничали с буржуазией. Во Франции многие представители буржуазии были гораздо богаче, чем дворяне. Они читали те же книги и получали то же самое образование. Оба класса использовали один и тот же словарь и самозабвенно говорили о «чувствительности» и «добродетели», но, несмотря на это идеологическое сходство, между ними существовало глубокое социальное неравенство, с которым буржуазия уже не хотела мириться. Дворянин, даже просвещенный, всегда чувствовал свое превосходство. Ривароль говорит: «Страну возмущал не деспотизм, а предрассудки дворянства». «Женитьба Фигаро» ясно показала, какую форму принимала неосознанная заносчивость крупного сеньора, даже самого любезного. У графа Альмавивы оставалось не много местных привилегий: быть судьей, который никогда и никого уже не судил, иметь голубятню, кое-какие права на охоту и рыболовство и некоторые права на браконьерство в области нежных чувств. Но он был освобожден от налогов, и эта привилегия казалась – и вполне обоснованно – возмутительной. «Разрушив часть феодальных институтов, во сто раз сделали более ненавистным то, что оставалось» (А. Токвиль). Доказательством может служить тот факт, что единственными приверженцами старого режима оставались те провинции, где сохранились настоящие феодальные устои. В остальных местах повсюду набирало силу движение против дворянства, которое все еще пользовалось привилегиями, хотя уже и не выполняло никаких обязанностей.
Народ Франции несет на спине священничество и дворянство. Карикатура. 1789
4. В не меньшей степени, чем политические, были поколеблены и религиозные устои. Большинство населения оставалось все так же тесно связанным со своими церквами и со своими кюре. Но и само духовенство было затронуто окружающим безбожием. Многие крупные сеньоры ненавидели фанатизм. «Вольтер увлек за собой наши умы, – говорил один из них, – Руссо затронул наши сердца; мы испытываем тайную радость, когда видим, как они нападают на старое сооружение, которое кажется нам смешным и патетическим». Церковь не только была освобождена от налогов, но и взимала десятину с урожаев. Почему? Что давала она в обмен? Конечно, она содержала церкви и несла расходы по образованию, но конкретная работа выполнялась затрапезными, плохо оплачиваемыми кюре, тогда как придворные епископы и аббаты, не выполнявшие никаких духовных служений, получали огромные доходы, разъезжали в каретах и часто вели жизнь совсем не поучительную. Кардинал де Роган, Ломени де Бриенн приводили верующих в негодование и вызывали, к сожалению, больше толков, чем другие, скромные и набожные прелаты. Мелкое духовенство возмущалось такими несправедливостями и подписывалось на Энциклопедию. В деревнях люди оставались католиками, но, сохраняя свою веру, они проявляли враждебность по отношению к политическим привилегиям духовенства, а особенно к религиозной нетерпимости.
5. В 1788 г. Франция жаждала великих перемен не потому, что была несчастна, а потому, что в целом она была довольно благополучна. Относительное процветание порождало чувство неблагодарности к тем институтам, из которых родился этот порядок и которые теперь рассматривались как постыдные пережитки. Никто не замечал, что эти же пережитки служили опорами и контрфорсами всего сооружения. Если бы какой-нибудь мудрец указал Неккеру на ту опасность, которую несло разрушение последствий славного прошлого, то он ответил бы: «Нужно рассчитывать на человеческую добродетель». У Артура Юнга, британского путешественника и внимательного наблюдателя, была совсем другая и чисто английская реакция. «Я никогда не пойму, – писал он, – как могут люди проигрывать в кости такое богатое наследство, рискуя быть заклейменными как самые оголтелые авантюристы, когда-либо внушавшие ужас человечеству…» Никто не заботился о том, какова была бы реакция толпы, если бы вдруг смели все барьеры. Никто не представлял себе этой реакции, потому что со времен Фронды во Франции не было больших потрясений. Все полагали, что американская революция – это модель любой революции. В ней видели пример свободного общества, с кажущейся легкостью построенного на абстрактных принципах. Лафайет и его друзья – молодые офицеры дворянского происхождения, вернувшиеся после американской кампании, – создали в самом сердце правящего класса центр пропаганды своих новых идей. Умеренность Джорджа Вашингтона скрывала от них опасность политической катастрофы. Лафайет искренне верил, что Франция, не подвергаясь серьезным потрясениям, может подражать Америке. Губернатору Дофине, который советовался с ним по вопросам образования, он рекомендовал начинать излагать историю Франции с 1787 г. Он настолько не предусматривал возможности кровавой революции, что жаловался скорее на безволие французов. «Проблемы Франции, – писал он Вашингтону, – разрешить тем труднее, что ее народ, кажется, совсем не готов обратиться к крайним мерам. „Свобода или смерть!“ – этот призыв немоден по эту сторону Атлантики». Через несколько лет этот призыв станет настолько моден, что сам Лафайет, только потеряв свободу, избежит смерти.
6. Просвещенное меньшинство верило, что сможет сохранить контроль над всем революционным процессом. Оно не понимало, до какой степени случай Вашингтона (когда умеренный руководитель сам кладет конец им же начатой революции) является единичным во всей истории. Через книги, через памфлеты, через общества мыслителей новые идеи проникли в среду буржуазии. В Париже уже открывались политические clubs, наподобие клубов Бостона, американских клубов. В коллежах молодые люди воспитывались на Руссо. В коллеже Людовика Великого преподавали Робеспьер и Камиль Демулен, в коллеже города Труа – Дантон и Бюзо, у членов конгрегации Оратории в Суассоне – Сен-Жюст. В распространении новых идей ощущалось и тайное иностранное влияние. Англия, которая стремилась взять реванш еще со времен поражения при Йорктауне, способствовала всему, что могло бы ослабить французскую монархию. Все поведение тогдашней Европы может быть названо аморальным. «Правительства видели в революции в каком-нибудь иностранном государстве только частный кризис; и они расценивали ее в соответствии со своими интересами, они подогревали ее или старались усмирить, в зависимости от того, состоял ли их интерес в том, чтобы поддержать это государство или же, наоборот, ослабить его» (А. Сорель). Верженн боролся в Женеве против той самой демократии, которую он поддерживал в Америке. «Инсургенты, которых я изгоняю из Женевы, – говорил он, – являются английскими агентами, тогда как американские инсургенты – наши друзья на долгие времена. Я по-разному обращаюсь с теми и с другими, исходя не из их политической системы, но исходя из их отношения к Франции. Вот каковы мои государственные интересы». Однако, следуя той же логике рассуждения, в интересы Английского государства вовсе не входило опасаться революции во Франции; наоборот, она рассматривалась как желательная. Через такие циничные действия, как раздел Польши, европейские государи открывали путь революции, которая, «для того чтобы свергнуть их троны и потрясти их империи, должна была бы просто обратить против них их собственное поведение и следовать их же примерам» (А. Сорель).
