Вынужденный переезд Людовика XVI в Париж после захвата Версаля революционерами, 6 октября 1789 г. Гравюра французской школы. Конец XVIII в.
8. Никогда еще государственный строй не совершал такого быстрого самоуничтожения. Еще в апреле монархия казалась могущественной; в августе от ее институтов уже почти ничего не осталось. Страна упивалась переменами. Граф де Сегюр писал: «Горожане, крестьяне, женщины выглядят оживленными, гордыми, веселыми и бодрыми. Народ, согбенный под ярмом, распрямляется…» Во Франции вдруг появились лишь граждане, равноправные и наделенные неотъемлемыми правами. 26 августа Национальное собрание на своем заседании закрепило в Декларации прав человека и гражданина эти права «за всеми людьми на все времена и во всех странах». По своей сути Декларация являлась республиканской, но о республике еще никто не говорил. Даже само третье сословие полагало, что только королю под силу удержать вместе столь разные провинции. Народ становился суверенным, но правительство оставалось монархическим и даже наделенным Божественным правом: «Людовик, Божьей милостью и конституциональным государственным законом, король французов…» Может быть, Франция шла к монархии на английский манер? Но эта форма правления предполагала наличие традиции, существование партий, ответственное правительство. Только такие великие люди, как Монтескьё и Мирабо, поняли суть разделения властей. В 1789 г. Мирабо говорил: «Я хочу свободную, но монархическую конституцию». Для усиления исполнительной власти он предлагал наделить короля правом суспензивного вето, потому что «представители, – говорил Мирабо, – могут создать аристократию, опасную для свободы. Такое вето должно сдерживать эту аристократию. У представителей тоже будет право вето для отказа от налогов». Но демагоги тотчас принялись подстрекать народ против сторонников двух палат и королевского права вето. Герцог Орлеанский действовал в Пале-Рояль через своих агентов и приспешников. В Париже нет муки? Агитаторы предвещали городу мрачное будущее: «Король наложит вето, и у тебя не будет хлеба». Вето… Это непривычное слово пугает граждан так же, как некогда слово дефицит беспокоило философов. И за работу принимается вторая волна революции. «Радикальная буржуазия восстает против буржуазии умеренной». Марат, автор брошюры о недостатках английской конституции, врач, сам подверженный болезни, разочарованный и фанатичный, нападает на «предателей-двухпалатников» и призывает бедноту к борьбе. У второй волны есть деньги и войска. Она жаждет своего дня. И он наступит 5 октября 1789 г.
9. Что станет целью? Поход на Версаль, чтобы сбросить Мунье, этого богатого горожанина из Дофине, председателя Национального собрания. «Скинуть с кресла его и скинуть с трона Антуанетту». Повод? Отряд из Фландрии, который считался верным королю, только что прибыл ко двору и во время банкета королевской гвардии солдаты нацепили черные кокарды. Оркестр исполнял «О Ричард! О мой король! Все тебя покинули…». Двором овладевает контрреволюционный подъем. Но в ответ несколько тысяч женщин организуют марш на Версаль. К ним присоединяются мужчины, переодетые в женское платье. Двор не посмеет стрелять по такому кортежу. Не слушая уговоров Лафайета, толпа кричит ему: «На Версаль или на фонарь!» Национальная гвардия присоединяется к недовольным. В замке Лафайет сталкивается с колеблющимися защитниками. В толпе раздаются женские крики, призывающие убить королеву. Лафайет входит один и встречает враждебный прием со стороны придворного дворянства, среди которого столько его родни. «Это Кромвель!» – кричат ему. Он отвечает: «Кромвель пришел бы не один», и это сущая правда. Вскоре дворец захвачен, солдаты перебиты. Требуют, чтобы король пообещал переселиться в Париж, чтобы Национальное собрание тоже заседало в Париже. Для Национального собрания это безумный шаг из-за угрозы оказаться под контролем черни, а не народа. В кортеже, который торжественно сопровождает из Версаля «булочника, булочницу и их маленького подмастерья», несут на пиках окровавленные головы перебитых гвардейцев. Мрачное шествие доставило короля во дворец Тюильри. Здесь он оказался пленником Парижской коммуны, но бо́льшая часть народа пока еще на его стороне. Они просто хотели освободить короля от влияния двора и королевы. Отныне Национальное собрание заседает в Париже. Король торжественно приходит на заседание 4 февраля 1790 г., чтобы провозгласить свое одобрение принципов революции и пообещать, что он «с детских лет подготовит ум и сердце своего сына к возникшему новому порядку вещей». И в этот день вновь казалось, что революция завершилась и что она, так же как американская, будет способствовать возникновению либерального строя. «Но, – говорил Мирабо, – когда кто-то пытается управлять революцией, трудность заключается не в том, как ее развивать, а в том, как ее сдерживать».
10. Понятно, что Мишле создал эпическое повествование на основе этого краткого эпизода. Клятва в Зале для игры в мяч; быстрое свержение прежнего, давно устоявшегося строя; зарождение трех цветов, овеянных в дальнейшем такой славой; народные канониры, угрожающие под июльским солнцем зловещей крепости; молодые дворяне, отказывающиеся в ту памятную ночь от своих привилегий; эти идеи, эти мысли поражали воображение и, вполне естественно, пробуждали благородные чувства и великие надежды. А вот Тэн и многие иностранные наблюдатели, напротив, подчеркивали несправедливость и насилие толпы, избиение безвинного гарнизона, интриги агентов герцога Орлеанского, анархию в провинциях. Они делают вывод, что, «как бы ни было дурно правительство, существует нечто худшее – это свержение правительства». Но истина заключается, по-видимому, в том, что добропорядочные честные депутаты прибыли в Версаль с программой вполне разумных реформ, что недостаток энергии и решительности правительства позволили другим, более грубым силам одержать победу и что участники «восемьдесят девятого» вынуждены были утвердить непредвиденные акты, противоречащие их принципам.
II. Как Национальное собрание создало конституцию
1. В Париже Национальное собрание заседало в манеже дворца Тюильри. Про него говорили: «Сами они в манеже, ну а их конюхи в Пале-Рояль». На самом деле их конюхи, то есть фанатики, каждый день поднимались на трибуны, подсчитывая ошибки. В зале хватало талантливых людей. Слева сидели Барнав, романтик Бюзо, красавец Петион, Александр Ламет, ветеран американской Войны за независимость, и Робеспьер, адвокат из Арраса, честный, преданный народному делу, но «зловеще угрюмый и крайне желчный (Б. Барер)». В центре – крупные либерально настроенные вельможи, такие как Клермон-Тоннер и Лианкур, или священники-демократы, как аббат Грегуар. Справа разместились люди достойные, но не имеющие влияния и нигде прежде не заседавшие. И над всеми – Мирабо. Самый великий оратор собрания, которому, однако, сильно вредила репутация человека продажного и любителя наслаждений. После «октябрьских дней» граф де Ламарк попросил у него написать памятную записку для короля. Мирабо составил чрезвычайно четкий документ. Он советовал государю покинуть Париж и ссылался при этом на Францию: «Провинции требуют законов». Мирабо добавлял, что король не должен пересекать границы: «Король – единственный защитник народа, он не бежит от своего народа». А главное, король не должен выступать против революции: «Совершенно очевидно, что Великая революция необходима, что нация имеет права, что она на пути к их обретению», но при этом «единство монарха и народа сохраняется в сердце каждого француза». И добавлял: «Сделайте же так, чтобы во дворце понимали, что я к ним скорее расположен, чем настроен враждебно». На что королева сумасбродно ответила: «Я надеюсь, что мы никогда не доживем до необходимости обращаться за помощью к Мирабо». Немного позднее она так хорошо разобралась в ситуации, что Мирабо признал: «Король – это просто мужчина, истинный же король – это его жена». Оценивая действия Людовика XVI, он говорил: «Представьте себе, что вы тщетно стараетесь удержать вместе шары из слоновой кости, смазанные маслом». В июле 1790 г. у Мирабо состоялась встреча с обоими суверенами, и он совершил ошибку, приняв предложение двора оплатить его долги. Но его преданность своим убеждениям оставалась неизменной. «Он принял пенсион за то, чтобы ими руководить, а не за то, чтобы они им руководили (Л. Мадлен)». Прозвучали знаменательные слова Мирабо: «Я человек, способствующий восстановлению порядка, но только не старого порядка». Команда Мирабо – Лафайет могла бы править страной, потому что Лафайет опирался бы на Национальную гвардию, а Мирабо – на Национальное собрание. Но Лафайет любил почести больше, чем власть. Его пугала репутация Мирабо, и он не ответил на его предложения.
