Неизвестный художник. Жорж Дантон. 1792
4. В этот момент двор совершил самую большую ошибку: он отстранил Нарбонна, единственного министра, пользовавшегося доверием Законодательного собрания. В своем красноречивом выступлении Верньо высказал угрозы в адрес Тюильри: «Этот дворец часто служил источником террора и ужаса. Так пусть же сегодня именем закона там воцарятся и террор, и ужас. Пусть обитатели дворца знают, что только король неприкосновенен, что закон, невзирая на лица, обрушится на всех виновных, что ни одна голова, признанная преступной, не избежит его карающего меча…» Успех речи Верньо был так велик, что все министры подали в отставку. При нормальном парламентском правлении король призвал бы Бриссо, Верньо и Инара, но оставалась в силе абсурдная статья конституции, не позволявшая королю назначать министров из членов собрания. Следовательно, приходилось искать человека, который смог бы представлять во дворце Тюильри жирондистов. Проблема нашла свое разрешение во время обеда у Ролана. Политический друг жирондистов, шестидесятилетний бывший инспектор мануфактур, этакий Катон в туфлях без пряжек, «честный в самом худшем смысле этого слова», суровый и безупречный благодаря своим строгим добродетелям. Ролан ничего собой не представлял без жены Манон, хорошенькой, честолюбивой, героической, страстной, умеющей любить и ненавидеть, но неспособной судить здраво.
Мадам Ролан оставалась пылкой и взволнованной представительницей мелкой буржуазии. Истинная дочь XVIII в., она еще в детстве приносила на церковные службы вместо молитвенника Плутарха. В двенадцать лет она проливала слезы, что не родилась ни спартанкой, ни римлянкой. Затем, как и для многих других, для нее открылся божественный Руссо. Когда в 1780 г. она повстречалась с Роланом, сотрудничавшим с Энциклопедией, то сочла, что, выйдя за него замуж, приобщится к святой когорте. И это она уговорила своего великого мужа переехать из провинции в Париж. Очаровательная внешность и политический пыл привлекли в ее салон молодых и красивых жирондистов, на которых ее страстность оказывала большое влияние. Чисто по-женски она лютой ненавистью возненавидела Марию-Антуанетту. Когда ее мужа назначили министром внутренних дел, то подлинным министром и даже душой кабинета министров оказалась она, собирая на обеды руководителей партий Законодательного собрания. Дюмурье, солдат-интриган и любезный собеседник, получил пост министра иностранных дел. Манон Ролан говорила: «Это очень остроумный пройдоха, который высмеивает все подряд, кроме своих интересов и своей славы». Но он рассчитывал обрести эту славу в войнах с Австрией, а потому чрезвычайно импонировал якобинцам. 20 апреля 1792 г. эта война разразилась. Прусский король встал на сторону императора.
Неизвестный художник. Максимилиан Робеспьер. Около 1790
5. Казалось, французская армия была не в состоянии вести войну. Многие офицеры находились в эмиграции, а большинство оставшихся не пользовались уважением среди солдат. Национальная гвардия не имела ни должной подготовки, ни соответствующей экипировки. Франция могла поставить под ружье только восемьдесят тысяч человек. У одной только Пруссии было в два раза больше. А потому кампания началась с поражения, имевшего для Франции тяжелые последствия. Партия королевы осмелела и надеялась на провал революционеров. Якобинцы, почувствовав угрозу, приняли решительные меры: расформирование королевской гвардии, высылка священников, не присягнувших конституции, создание лагеря конфедератов под Парижем. Король отказался принять два последних решения и распустил жирондистский кабинет министров. Лафайет, командовавший одной из армий, вернулся в Париж, формально присоединился к мнению двора, и на какой-то момент Законодательное собрание дрогнуло. Якобинцы почувствовали, что им не хватает «одного дня», чтобы запугать Людовика XVI и принудить его назначить «хороших» министров. Этот день, 20 июня, как и все великие дела партии, подготовили в салоне мадам Ролан, а затем привели в исполнение с помощью банд пивовара Сантера и мясника Лежандра, диктовавших в подобных случаях свои условия толпе. Под предлогом посадки дерева Свободы на террасе фельянов толпа, вооруженная пиками и саблями, захватила дворец Тюильри и Зал для игры в мяч. И там в трагической буффонаде рухнули остатки монархии. Король, на удивление спокойный и мужественный, отказался пересмотреть вето, но толпа, скорее язвительная, чем свирепая, затолкала его и принялась насмехаться. Король заявил, что он истинный патриот, и надел красный колпак. Затем кто-то захотел проверить, на что еще согласится этот «Вето», и передал королю стакан красного вина, которое тот выпил. «Король пьет!» – кричали кругом. Наконец Петион, красавец Петион, новый мэр Парижа, пока еще пользовавшийся доверием народа, увел его. На этот раз суверены оказались спасены, но последние лохмотья королевской мантии были разорваны в клочья.
Йохан Эрнст Хайнсиус. Портрет Манон Жанны Ролан де Ла Платьер. 1792
6. Реакция на эту скандальную сцену оказалась весьма бурной. Лафайет явился в Законодательное собрание протестовать от имени армии. Фельяны встретили его овацией, и центр, сочтя, что он способен действовать, уже, кажется, был готов присоединиться к правым для поддержки Лафайета. Якобинцы считали его «злодеем, предателем и врагом отечества». Двор, вместо того чтобы опираться на Лафайета, больше заботился о сохранении своей враждебности, чем о своем спасении. «Лучше погибнуть, чем быть спасенным господином Лафайетом и конституционалистами!» – воскликнула королева. Так по-человечески. И так абсурдно. Однако опасность реакции, военной диктатуры, которая сметет все завоевания революции, временно сблизила жирондистов с Робеспьером. Кто мог остановить Лафайета, опирающегося на армию? Только Робеспьер, опирающийся на народ. Для организации решающего дня левые ожидали прибытия федеральных национальных гвардейцев, особенно более пылких южан. В Законодательном собрании открыто говорили о лишении прав короля, не осмеливаясь при этом произнести слово «республика». Обстановка была столь нестабильной, что, когда Ламурет, лионский епископ, призвал французов к единению перед внешней угрозой, все депутаты принялись обниматься в порыве «небывалого восторга». Это получило название «поцелуй Ламурета», который был позабыт уже на следующий день. 11 июля Законодательное собрание провозгласило: «Отечество в опасности!» Эта формулировка позволяла начать воинский призыв и произвести учет оружия. 14 июля 1792 г., в праздник федерации, Петион, мэр Парижа, был встречен овацией, которой король не удостоился. В глазах королевы стояли слезы. По всему городу возводились помосты, украшенные трехцветными флагами. Доска, положенная на два барабана, служила столом. Вербовщики записывали многочисленных добровольцев, и к всенародному энтузиазму примешивалась яростная пропаганда против двора, о тайных интригах которого с врагом знали все. Ни у кого не оставалось сомнений, что королева имеет сношения с императором, своим племянником. «Предательство дворца Тюильри», хоть и вызванное насилием, оставалось неопровержимым. За пределами Франции братья Людовика XVI в Провансе и в Артуа вели себя так, словно хотели его гибели. Из Кобленца пришел оскорбительный для французов манифест, подписанный, вопреки его желанию, герцогом Брауншвейгским, командовавшим пруссаками, австрийцами, гессенцами и эмигрантами: если королевской семье не будет оказываться уважение, то Франции грозит военная расправа, а Парижу «полное разрушение». Невозможно было сильнее скомпрометировать семью суверена. Защитники короля позволили себе угрожать Парижу. И народ Парижа решил избавиться от короля.
