2. Вначале казалось, что заправлять в Конвенте будет Жиронда. 235 депутатов избрали председателем Петиона. Потом встал вопрос о выборе государственного строя. «Сегодня ничего нового, если не считать, что Конвент собрался и провозгласил, что короля больше нет…» – саркастически заметил Моррис. Парижане встретили декрет одобрительными криками: «Да здравствует республика!» Но слово «республика» еще не прозвучало из уст депутатов. Только после этого горячего одобрения собрание решило, что республика будет «единой и неделимой». Таким образом, прояснилось, какой будет республика, но при этом никто не обмолвился, что она вообще будет. Конвент мог декретировать единство и неделимость, но он не мог это осуществить. Сам Конвент оказался разделенным даже не на партии, а на фракции. Госпожа Ролан и ее друзья ненавидели Дантона. Жиронда, ответственная за серьезные беспорядки, превращалась в «партию порядка» и видела спасение только в создании департаментской гвардии, которая защитит Конвент от Коммуны. Жирондисты, образованные либеральные буржуа, боялись народа и уважали принципы. «Гора» небрежно относилась к соблюдению принципов и опиралась на народ для поддержки революции. «Аристократия богачей на развалинах феодальной аристократии, – говорил Робеспьер. – Я не вижу, чтобы народ, который должен являться целью любого политического устройства, хоть что-то выигрывал от подобных перемен». Он призывал и провозглашал царство подлинного равенства. И вовсе не потому, что сам Робеспьер и его друзья по рождению и воспитанию были представителями буржуазии, но они считали, что, противопоставляя Жиронде народную Коммуну, они получат прекрасную возможность быстро ликвидировать короля, знать и священников.
3. «Самый слепой из фанатизмов – упрямая убежденность в своей правоте – постоянно владел беспокойными, страстными, темными и зачастую ограниченными душами людей, входивших в это собрание. Однако, подчиняясь общему закону, они действовали слаженно: это собрание, где соперничество разрушило столько мелких душ, в деле защиты отечества проявило величие коллективной души, наделенной стойкостью и верой, готовой на самопожертвование. Это явилось проявлением подлинной души Франции» (А. Сорель). И у этой души хватало причин для волнений. Республиканские войска побеждали. На севере и на востоке народы переходили на сторону Франции. Чем отвечать? Следовало ли добровольно отказаться от завоеваний Дюмурье? Или принять их, рискуя сделать из него нового Цезаря? В промежутке между двумя победами генерал явился в Париж, в виде искупительного дара возложил красные розы к ногам мадам Ролан и получил разрешение освободить Бельгию, в то время входившую в состав Австрии. Таким образом, Конвент продолжил политику Ришелье. «История Франции завладела этой революцией, предназначенной ее сломить». Дантон тоже открыл Дюмурье свои объятия. Завоевание Бельгии прошло легко и с блеском. В Жемапе австрийцев изгнали под пение «Марсельезы». 15 ноября французы вошли в Брюссель, а 28-го – в Льеж. Членам брюссельского магистрата, явившимся с городскими ключами, Дюмурье сказал: «Граждане, оставьте ключи у себя и бережно их храните!» Символический жест. Дюмурье рассчитывал не только присоединить территорию, но и создать вокруг Франции зону надежности, пояс независимых дружеских государств: Голландия, Бельгия, Савойя, прирейнские государства. Конвент провозгласил, что «окажет братскую поддержку всем народам, жаждущим свободы». Многие монтаньяры поддерживали тезис о естественных границах: Пиренеи, Альпы, Рейн. «Пределы Франции очерчены самой природой. Там пролегают границы нашей республики, и никакие силы не смогут нам помешать достигнуть этих границ». Это означало вторжение в Голландию и неизбежную враждебную реакцию со стороны англичан. В тот день, когда французы заняли Антверпен, Англия проявила интерес к судьбе Людовика XVI. Но войну уже невозможно было остановить. С наивной и жестокой откровенностью старый Ролан разъяснял: «Все эти тысячи, что у нас под ружьем, необходимо отослать как можно дальше, иначе они вернутся в Париж, чтобы перерезать нам глотки». Декрет от 15 декабря 1792 г. гласил: «Мы не стремимся подчинить или поработить ни один народ… но всякая революция предполагает период переходной власти… что заставляет отступать от правил… В странах, куда пришли наши войска, преследуя неприятеля, власть может принадлежать только французам…» Инструкции, полученные генералами, требовали повсюду отменять церковную десятину и феодальные права, прекращать работу существующих органов власти и устраивать выборы временного управления, куда не должны входить враги республики. «Мир – хижинам, война – дворцам!» Оборонительная война превращалась в войну идеологическую, в которой мощную поддержку войскам должно оказывать благотворное влияние принципов революции.
Братья Лесюэр. Триумф Марата. Картон, гуашь. 1792
4. Следует ли устраивать судебный процесс над королем? Жиронда этого не хотела. Она боялась расколоть Францию, вызвать в провинции раздражение общественного мнения и довести до раскола в своих рядах. Даже Дантон считал, что, «не будучи абсолютно убежденным, что короля не в чем упрекнуть, я нахожу правильным и даже полезным вывести его из той ситуации, в которой он пребывает». Конституция 1791 г. провозгласила неприкосновенность личности короля. На что многие отвечали, что начиная с 10 августа король превратился в простого гражданина. В таком случае, возражали противники судебного процесса, он не несет ответственности за события, случившиеся после 10 августа, и его дело подлежит рассмотрению не в Конвенте, заседающем в Верховном суде, а в обычном суде. Но Сен-Жюст и Робеспьер требовали процесса и смерти короля. По их мнению, король был не обвиняемым, которого нужно судить, а врагом, подлежащим уничтожению. Кроме того, они надеялись, что эта смерть создаст непреодолимую пропасть между Жирондой и старым режимом. В газете «Пер Дюшен» Эбер требовал смерти короля. Якобинцы колебались, но Робеспьер увлек их за собой. Бюзо и даже Дантон пытались спасти «Луи Капета». Но обнаруженная в сейфе дворца Тюильри компрометирующая переписка доказывала, как утверждали, что в окружении короля плелись интриги против революции и что король знал об этом. Это вынудило жирондистов уступить. И так уже Робеспьер обвинял их в задних мыслях роялистского толка, и Марат настаивал на поименном голосовании, то есть на осуществлении правосудия через шантаж страхом. С этого момента приговор не вызывал сомнений. Отважные адвокаты – Мальзерб, Тронше и Десез согласились защищать короля, который спокойно и достойно вел себя во время допроса. Его система защиты состояла в отрицании любых сделок с совестью. Десез настаивал на неприкосновенности суверена. Давление на депутатов оказалось столь сильным, что даже мадам Ролан, личный враг королевской четы, пришла в крайнее негодование. «Прелестная свобода в Париже!» – заявила она. Ее приводила в негодование сентябрьская резня. «Вам известен мой восторг перед революцией? Так вот, я стыжусь его. Он осквернен предателями. Теперь он выглядит гнусным». В ответ на нападки Марата она отвечала: «Я сомневаюсь, чтобы больше гадостей печаталось даже о самой Антуанетте, с которой меня сравнивают и прозвищами которой меня наделяют». О великая Немезида! При голосовании за приговор королю присутствовал 721 депутат. Большинство составляло 361 голос. За смертный приговор проголосовало 387 человек, среди них – Филипп Эгалите, бывший герцог Орлеанский, кузен Людовика XVI. Это произошло 16 января 1793 г., а 21 января королевская голова свалилась в корзину. На эшафоте король воскликнул: «Народ, я умираю невиновным!» В тот день в Париже царило мрачное настроение, никто не поднимал глаз. Благоговение перед Божественным правом, мысли о Людовике Святом и Генрихе IV пробуждали в душах чувство вины. Цареубийцы, постепенно осознавая свою ужасающую ответственность, понимали, что отныне им следует поддерживать революцию или погибнуть. Даже Дантон, хоть и скрепя сердце, проголосовал за смерть короля. Робеспьер хотел видеть Дантона непримиримым. Таким он его и сделал.
