Пролог
Багдад, 299 год хиджры (921 год от Р. X.)
Утром, в час первой трапезы, Евлогий Комнин степенно прогуливался вдоль берега Тигра и поджидал своих высокоученых друзей – Аббаса Хаддада и Абула ибн-Казира. Оба были знатоками «ал-арисматики» и «ал-джебры», но Евлогия они интересовали исключительно как особы, приближенные к халифу. Аббаса с Абулом стоило лишь разговорить – болтливые и несдержанные, они выдавали массу ценнейших сведений, полезных для базилевса Ромейской империи
[1], которому Евлогий давно и верно служил, подвизаясь на поприще тайных дел.
Одетый в белоснежную галабийю
[2] и головной платок, с посохом в загорелой руке, Комнин походил на библейского пророка. Его арабский выговор был чист, репутация безупречна. Никому даже в голову не могло прийти, что Евлогий – джасус, то бишь шпион.
Строгое лицо Комнина, осмугленное солнцем, черная бородка с примесью седины, плотно сжатые губы и твердый взгляд, драгоценные четки, перебираемые пальцами левой руки, – все рисовало в воображении встречных натуру властную, вспоенную сурами Корана. Иные из прохожих даже кланялись ему, принимая за особу духовного звания.
Сощурившись, Евлогий Комнин огляделся и скривил рот в раздражении. Велик был Багдад! В громадном городе проживал миллион человек – вдвое больше, чем в Константинополе. Могуч был халифат, но тем ценнее любая победа над этими сыновьями юга, тороватыми и заносчивыми, опасными и коварными, обложившими Византию и грозящими ей великими бедами.
Комнин внимательно огляделся кругом, прикрыл глаза, и зашептал, частя и глотая звуки:
– Господи Иисусе, прости мя за невольное услужение богу нехристей! Не корысти ради, а токмо во спасение веры истинной кладу поклоны. Пресвятая Матерь Богородица, услышь мя и помилуй!
Комнин сокрушенно покачал головою. Ах, знал бы кто, как тяжко бывает кланяться Аллаху и возносить священные формулы мусульман! Ему бы к светлому образу Богоматери припасть, испытать серафический жар и мистический восторг под куполом собора Святой Софии, но судьба разведчика сурова. Первая заповедь шпиона – быть как все. Не выделяться, раствориться в массе, таить истинное лицо свое под чужою маской, ненавистной и богопротивной.
Ромей сгорбился и поплелся дальше вдоль берега Тигра.
Набережная была застроена огромными зданиями, порою доходящими до восьмидесяти локтей
[3] в высоту. С нишами-айванами и угловыми башенками, с резными решетками на окнах и цветными куполами, дома создавали образ блеска и роскоши, чарующей тайны и восточной неги. Евлогию представились черные глаза красавиц за узорчатыми загородками, масляный блеск золота в неверном свете лампад... Пышные опахала пальм над глинобитными оградами лишь подбавляли яркости первому впечатлению.
Народу на улицах хватало – богатых горожан в длиннополых халатах, с краями, оплетенными разноцветной тесьмой, торговцев с закрученными в жгуты кушаками, ученых с тайласанами – покрывалами из верблюжьего подшерстка, ниспадающими с голов на спины и завязанными узлами на груди, слушателей медресе в чалмах со свисающими концами, ремесленников в стоптанных туфлях на босу ногу и халатах едва до колен. Все шли пешком или понукали смиренно-безразличных ишаков – верхом на коне имел право ездить только один человек. Халиф.
Царственно опираясь на посох, Комнин обогнул колодец за четырьмя арками и столкнулся со здоровенным молодчиком в шароварах и безрукавке на голое мускулистое тело. Голову молодчика обматывала грязноватая чалма, а могучую талию – порядком засаленный пояс, за который был засунут кривой кинжал джамбия.
– Стой, – лениво проговорил молодчик, кладя ладонь на рукоять кинжала. – Ну-ка, дай сюда четки...
Комнин смиренно протянул затребованное. Его немытый визави повертел четки в руках и поинтересовался:
– Дорогие?
– Не дешевые, – кротко ответил ромей.
– Ага... Теперь вытряхивай дирхемы с динарами
[4], и я оставлю тебе жизнь!
– А я тебе – нет.
Пока до грабителя доходил смысл сказанного, Комнин обхватил посох двумя руками, крутанул и разъял его на две половинки – в левой руке остались пустотелые «ножны», а в правой сверкнул узкий клинок. В тот же миг жало вошло в молодое, налитое здоровьем тело багдадского лиходея, погрузившись на всю длину, и вышло, смазанное кровью. Молодчик рухнул к ногам Комнина. Евлогий аккуратно обтер лезвие об истрепанные шаровары, заученным движением собрал свое потайное оружие. Наклонившись, он поднял четки, оброненные убитым. Отошел подальше. Остановился и стал смотреть – на реку, на колыхание мутных вод, на тот берег, всеми силами глуша греховную радость убийства.
Вниз по течению плыли большие серые чайки. Порою, потревоженные идущими с низовий барками, птицы начинали резко, негодующе орать и поднимались в небо.
За рекой был виден Ар-Русафа, загородный дворец халифа, и «Дворец вечности» – Каср ал-хулд, окруженный прекрасными садами и рощами финиковых пальм. Поближе к владыке правоверных переселились многие, целые кварталы выросли рядом с палатами его святейшества – Ал-Мухаррам и Аш-Шамассия. Туда через Тигр вел длинный лодочный мост, выше по течению виднелся еще один – подвесной.
– Досточтимый Халид! – воскликнул чей-то бодрый голос, называя Евлогия его арабским именем.
«Мои болтунишки!» – подумал Комнин, обернулся и увидел Аббаса с Абулом, затянутых в светлые халаты. Ученые гордо несли чалмы верных суннитов, в четыре витка накрученных на головы.
– Салям алейкум, – поздоровался ромей.
– Алейкум ассалям!
Ученые приблизились и с ходу повели прерванную с вечера дискуссию. Речь шла о числах «совершенных» вроде шестерки, об «избыточных», как двенадцать, о «недостаточных» типа восьмерки, о «телесных», «пирамидальных», «фигурных», «дружественных»... Чокнуться можно! Евлогий получил блестящее образование, изучив тривиум и квадриум
[5], но этого запаса знаний ему явно недоставало.
– Единица не есть число, – утверждал Аббас, – она начало и основа числа, а потому неделима.
