Что надо сказать? Что массовому сознанию и историческому мышлению по их устройству потребны архетипы социальных фигур как носителей идеальных качеств. То есть: потребна ложь. И эта ложь защищаема искренне и ревниво. Величие нужнее правды.
Магический стиль Достоевского
В школе меня от Достоевского не то чтобы тошнило… Но это было вроде обеда, на первый взгляд полезно-невкусного, а на второй он оказывался вылеплен из сухого репейника с касторкой. Это чтение вводило в депрессию и вызывало активный протест. Каждому студенту по топору! Понятный герой был Рогожин: истерика от такой жизни, зарезать всех к черту и уйти в каторгу.
А потом на Ленинградском филфаке спецкурс по Достоевскому читал Бялый! Из года в год процесс повторялся — из аудитории на двадцать мест переезжали на семьдесят, и к зиме ленинградский бомонд сидел в первых рядах актового зала филфака: так было же что послушать.
И вот что тут можно объяснить людям мудрым и тонким? «Ну не люблю я его!..» Но поскольку место Достоевского в пантеоне было незыблемо и бесспорно, мне в удел оставалось казниться собственной ограниченностью и неспособностью насладиться шедеврами. Вот золотился отборный виноград в литературных чертогах, который я никак не мог укусить. А если кусал — во рту оставалась дрянь какая-то вследствие моих дефективных культуропереваривательных ферментов.
Я сначала-то прочитал у Хемингуэя — он был кумиром и знаком эпохи — про то, как он читал Достоевского: «Я никак не мог понять, как человек может писать так плохо, так безнадежно плохо, и при этом производить такое сильнейшее впечатление». Много позже я узнал, что Хемингуэй не знал, как плохо писал Достоевский: он читал его в переводах на английский Констанс Гарнет. А это изрядная адаптация к съедобному английскому начала XX века.
И тогда же, в школе, наткнулся в «Золотой розе» Паустовского (или у Олеши?..) на чудеснейшее воспоминание. Элегически и назидательно изложенное к сведению прежде всего молодых литераторов и иже с ними. Как молодой Костя, еще не Константин Георгиевич, работал в одной редакции. И читал поток рукописей графоманов. И вдруг в сером тексте попалась удивительная и прекрасная страница, она словно мерцала сиреневым свечением и благоухала. И он никак не мог понять — что же это такое, как же это?.. И продолжал вчитываться, и вдруг увидел: Настасья Филипповна! Это же Достоевский! Бессмертный «Идиот»!
Я бросил Олешу (или Паустовского?..), схватил с полки «Идиота» и ну читать, пока не позовут к ужину. И сцену у камина с бросанием денег, и воспитание юной наложницы, и как с князем, и с купцом — ищу страницу, которая сиренево светится. А она как «Джоконда» у Раневской: так знаменита, что сама выбирает, кому будет светиться, а кому нет. Мне — фигу.
Уже в университете я прочитал у Бунина вполне известное: что как прекрасно бы ужасно написанные романы Достоевского переписать хорошим, чистым, подобающим языком. И понял, что нас как минимум двое. Бунин мне вообще всегда нравился. И про язык он понимал явно лучше Достоевского. Не говоря о женщинах.
…После тридцати лет я перестал стыдиться перед самим собою своей нелюбви к Достоевскому. Нельзя любить всех. Это уже не любовь, а помесь свального греха с национальным конформизмом. Лучше иметь собственное мнение, чем чужое мнение будет иметь тебя.
Я успокоился в понимании, как мне казалось, гениальности психологических многослойных раскопок Достоевского. Как геолог бьет шурфы через слои пород или бурит скважину и достает керн с послойным образцом залегаемых на глубине минералов — так он дает послойные срезы человеческой психики до глубоких глубин.
При этом можно не соглашаться с его мировоззрением, можно не считать глубокой философией «Легенду о Великом инквизиторе», можно вообще отрицать христианскую картину мира — но послойный срез психологии человека в глубину отрицать, похоже, все-таки нельзя.
Можно воспринимать Достоевского как писателя депрессивного, видящего жизнь в весьма тягостном, мрачном свете. Разбойник и блудница войдут в Царствие Небесное — Раскольников и Соня — это гениальное перерождение детективного намерения в переосмысление и осовременивание Евангелия. Но к счастливой и продуктивной жизни ни хрена не вдохновляет. А что-то остается от желания мрачно напиться и забыться.
…Так возвращаясь к стилю Достоевского — при вдумчивом анализе соотношения вербального и семантического слоев видно, что автор повторяет одно и то же по нескольку раз, иногда по многу, с незначительными отклонениями — повторяет многословно, неряшливо, коряво, приблизительно — но в результате этих неуклюжих и неудобочитаемых повторов он передает в конце концов абсолютно точно и исчерпывающе — мысль, ощущение, мимолетный нюанс отношений. Как плохо пишет! — но как точно доносит до читателя свою мысль, чувство, картину!
И лишь много позднее я узнал тоже известное — что все свои поздние романы Достоевский не писал, а надиктовывал. Надиктовывал иногда десятками страниц за ночь — и чаще ничего потом не правил. Опять же, нередко в спешке работать приходилось, сроки сдачи рукописи поджимали. Ну так о каком стиле, о какой работе над словом может здесь идти речь. Это вам не «Повести Белкина» и не пять редакций «Войны и мира».
Светится, говорите? Вот в глаз тебе засветить — и любая страница засветится! Хоть Ивана Шевцова, хоть Чарлза Буковски. Особенно инструкции по гражданской обороне.
…Какое отношение к теме нашей скромной попытки исследования имеет это развлекательное паралитературоведение? (Ну зачем уж я о себе так-то, подумал Мольер.) А такое, что сегодня всех читателей Достоевского можно разделить на несколько нехитрых разрядов.
Первые. Не слышали и не узнают.
Вторые. Слышали, но не читали и не прочтут. Вот эти вторые, в свою очередь, делятся на: а). В гробу мы видали эту ископаемую скукоту, в которой ничего интересного и вообще нужного сегодня нет. б). О да, это великий и гениальный русский классик, известный во всем мире.
Третьи. Читали в школе по обязанности. Отношение — совершенно аналогично вторым.
Четвертые. Читающие, культурные люди, уважающие культуру. Отношение — аналогично разряду три и два пункт б).
Пятое. Филологи-русисты. Значимость классиков вне обсуждения, их величие — это наш мир, внутри которого мы. Но в принципе — отношение то же, что выше — пункт б).
И вот у гения — гениально должно быть все, в том числе стиль. И качеством стиль Достоевского от Лермонтова не отличается — просто особенности разные.
Литературная игра «Сделай сам»: возьмите одного литературоведа, один роман Достоевского, раскройте его два раза на любом развороте, прочтите оба разворота вслух, затем повозите по ним лицом литературоведа и велите показать достоинства стиля.
Глубокий и изощренный психолог, соединявший глубины психологии с высотами философии и тем гениальный в литературе — был омерзительный стилист. Бездарный стилист. Без чувства слова и фразы, без языкового слуха. А он вообще по жизни не слышал людей, он жил внутри себя и разговаривал всерьез внутри себя. Он разговаривал с собеседником — не как вдвоем играют в теннис, а как один играет в сквош — стенка отражает твой мяч, и ты делаешь следующий удар, играя сам с собой и воспринимая только отражение собственных слов.
