Ничто в бесконечно сложных и запутанных внутренних дебатах не готовило первых большевиков к состоянию войны, которое им досталось в наследство. У них отсутствовала конкретная программа мира, потому что они не думали о собственной стране как о государстве, а только как о мотиве. В силу этого они действовали так, как будто окончание войны и поддержка революции в Европе были единым процессом. И действительно, их первым внешнеполитическим декретом, изданным на следующий же день после революции 1917 года, был так называемый «Декрет о мире» — призыв к правительствам и народам мира заключить то, что они называли «демократическим миром»
[349].
Иллюзии большевиков быстро рухнули. Германское верховное командование согласилось на переговоры в Брест-Литовске о заключении мирного договора и на перемирие, пока шли переговоры. Поначалу Троцкий воображал, что сможет воспользоваться угрозой мировой революции в качестве инструмента давления на переговорах и выступать в роли своего рода адвоката пролетариата. К несчастью для Троцкого, германскую делегацию возглавлял не философ, а победоносный генерал. Макс Гофман, начальник штаба Восточного фронта, понимал смысл баланса сил и выдвинул в январе 1918 года грабительские условия. Он потребовал аннексии всей Прибалтики, части Белоруссии, протектората де-факто над независимой Украиной и огромной контрибуции. Устав от проволочек Троцкого, Гофман в конечном счете предъявил карту, где широкой голубой линией была обозначена граница требований немцев, и дал ясно понять, что Германия не отступит за эту линию до тех пор, пока Россия не демобилизуется, — иными словами, пока она не станет беззащитной.
Ультиматум Гофмана вызвал первые крупные дебаты среди коммунистов по вопросам внешней политики, начавшиеся в январе 1918 года. Поддерживаемый Сталиным Ленин настаивал на умиротворении; Бухарин ратовал за революционную войну. Ленин утверждал, что если же германская революция не наступит или окончится неудачей, то «сильнейшие поражения» заставят Россию заключить еще более невыгодный мир, «причем этот мир будет заключен не социалистическим правительством, а каким-либо другим. …При таком положении дела было бы совершенно недопустимой тактикой ставить на карту судьбу начавшейся уже в России социалистической революции только из-за того, начнется ли германская революция в ближайший срок»
[350].
Отстаивая интересы идеологизированной по существу внешней политики, Троцкий защищал принцип «ни мира, ни войны»
[351]. Тем не менее более слабая сторона имеет возможность делать ставку на выигрыш времени только против противника, который рассматривает переговоры как ведущиеся согласно их внутренней логике, — этой иллюзии были особенно подвержены Соединенные Штаты. Но немцы не имели в виду ничего подобного. Когда Троцкий вернулся на переговоры с инструкциями объявить о проведении политики ни войны, ни мира и в одностороннем порядке провозгласить об окончании войны, немцы возобновили военные действия. Опасаясь полного поражения, Ленин и его товарищи приняли условия Гофмана и подписали Брестский мир, признав тем самым сосуществование с императорской Германией.
Принцип сосуществования будет то и дело выдвигаться Советами в течение последующих 60 лет, причем реакция противной стороны останется постоянной: демократические страны каждый раз будут приветствовать провозглашение Советами принципа мирного сосуществования как признак перехода к постоянной политике мира. Тем не менее коммунисты, в свою очередь, всегда оправдывали периоды мирного сосуществования тем, что соотношение сил на данный момент не благоприятствует конфронтации. Отсюда вытекал само собой разумеющийся вывод, что, стоит этому соотношению сил измениться, переменится и приверженность большевиков принципу мирного сосуществования. По словам Ленина, сосуществование с капиталистическим врагом диктуется реальным положением вещей:
«Заключая сепаратный мир, мы в наибольшей, возможной для данного момента, степени освобождаемся от обеих враждующих империалистических групп, используя их взаимную вражду, мы используем войну, затрудняющую им сделку против нас»
[352].
Пиком подобной политики был, конечно, пакт между Гитлером и Сталиным 1939 года. Все потенциальные несоответствия были без труда переведены в рациональную форму. «Мы убеждены в том, — говорилось в коммунистическом заявлении, — что наиболее последовательную социалистическую политику можно совместить с суровым реализмом и самым взвешенным практицизмом»
[353].
В 1920 году советская политика сделала окончательный шаг в сторону возврата к более традиционной политике в отношении Запада, когда министр иностранных дел Георгий Чичерин сказал:
«Могут существовать разногласия во взглядах, сколько времени просуществует капиталистическая система, но пока капиталистическая система существует, и потому должен быть найден «модус вивенди»…»
[354]
Несмотря на революционную риторику, в конце концов национальный интерес проявился в качестве преобладающей цели советской внешней политики, будучи поднятым до уровня социалистической истины, точно так же, как он находился долгое время в основе политики капиталистических государств. Выживание сейчас стало первоочередной задачей, а сосуществование тактическим приемом.
И все же социалистическое государство вскоре столкнулось с очередной военной угрозой, когда в апреле 1920 года оно подверглось нападению со стороны Польши. Польским силам удалось дойти до окрестностей Киева, прежде чем они были разбиты. А когда Красная Армия в ходе контрнаступления подошла к Варшаве, вмешались западные союзники, потребовав прекратить наступление и заключить мир. Британский министр иностранных дел лорд Керзон предложил разграничительную линию между Польшей и Россией, которую Советы были готовы принять. Польша, однако, отказалась, так что окончательное урегулирование было проведено на основе довоенной линии соприкосновения военных, лежавшей намного восточнее той, что была предложена Керзоном.
Польша, таким образом, умудрилась обострить отношения с двумя своими историческими противниками: Германией, у которой она заполучила Верхнюю Силезию и «польский коридор», и Советским Союзом, у которого отхватила территорию к востоку от так называемой «линии Керзона». Когда дым рассеялся, Советский Союз увидел, что наконец-то кончился период войн и революционных потрясений, хотя за это пришлось заплатить потерей большинства завоеваний царского времени на Балтике, в Финляндии, Польше, Бессарабии и вдоль турецкой границы. К 1923 году Москва восстановила контроль над Украиной и Грузией, вышедших из Российской империи во времена бурных перемен, причем событие это до сих пор не изгладилось из памяти современных российских лидеров.
