Это была последняя попытка всеобъемлющего урегулирования между Францией и Германией в межвоенный период. Но неясно, изменилось ли бы что-то, если бы это соглашение было претворено в жизнь. Поскольку коренной вопрос, поставленный «Локарнской дипломатией», оставался нерешенным — побудит ли примирение Германию принять установленный Версалем международный порядок или лишь ускорит способность Германии угрожать ему.
После Локарно этот вопрос стал все менее актуальным. Великобритания была убеждена в том, что примирение является единственным практическим путем. Америка считала, что оно также представляет собой некий моральный императив. А после того как стратегический и геополитический анализ устарел, то нации говорили о справедливости даже тогда, когда решительно расходились в ее определении. Последовала масса договоров, поддерживающих общие принципы и призывы к Лиге Наций, частью в силу убежденности, частью от обычной усталости, а частью из желания избежать наиболее болезненных геополитических реалий.
Период после Локарно стал свидетелем постепенного отступления Франции от версальского урегулирования — вопреки здравому смыслу — под постоянным нажимом Великобритании (и Америки) с требованием идти еще дальше. После Локарно в Германию устремился капитал — в основном американский, — ускоряя модернизацию ее промышленности. Межсоюзная военно-контрольная комиссия, созданная для надзора над разоружением Германии, была упразднена в 1927 году, а ее функции были переданы Лиге Наций, у которой не было механизма осуществления контроля над выполнением обязательств.
Тайное перевооружение Германии шло ускоренными темпами. Еще в 1920 году тогдашний министр промышленности Вальтер Ратенау успокоил немецких военных доводом о том, что положения Версальскою договора, предусматривавшие демонтаж тяжелых немецких вооружений, повлияют преимущественно на такие их виды, которые в любом случае вскоре будут сняты с производства. И ничто, как утверждал он, не помешает разработке современного оружия или созданию промышленных мощностей, которые позволят быстро его выпустить. Присутствуя на военных маневрах в 1926 году, вскоре после ратификации Локарнского пакта и в то время, когда Бриан и Штреземан встречались в Туари, фельдмаршал фон Гинденбург, командующий германской армией в последние три года войны, только что избранный президентом Германии, заявил: «Сегодня я увидел, что немецкая армия сохранила свой традиционный уровень высокого духа и мастерства»
[378]. Если это было так, то безопасность Франции оказывалась бы под угрозой в тот самый миг, как только снимались количественные ограничения, налагавшиеся на германскую армию.
Как только проблема разоружения вышла на передний край международной дипломатии, эта угроза стала как никогда близкой. Требуя равенства в политическом отношении, Германия осторожно создавала подходящие психологические рамки, чтобы позднее настойчиво добиваться военного паритета. Франция отказывалась разоружаться, если она не получала дополнительных гарантий собственной безопасности; Великобритания, единственная страна, способная их предоставить, отказалась гарантировать восточное урегулирование и не шла далее Локарно в отношении западного урегулирования, тем самым подчеркивая тот факт, что договоренности в Локарно представляют собой меньшие по силе, чем обязательства по любому союзу.
Чтобы исключить или, по крайней мере, отдалить, наступление того дня, когда будет объявлено формальное равенство Германии, Франция начала игру в разработку критерия сокращения вооружений, который устраивал бы экспертов Лиги Наций по вопросам разоружения. Она представила аналитический доклад в Подготовительную комиссию Лиги, где излагались данные о соотношении реальной и потенциальной мощи с учетом наличия обученных резервов и демографических тенденций, а также сравнения существующего оружия с темпами технологических изменений. Но ни одна из хитроумных теорий не могла решить ключевой вопрос, заключавшийся в том, что при равном, даже предельно низком, уровне вооружений безопасность Франции находилась под угрозой в силу наличия у Германии превосходящего мобилизационного потенциала. Чем больше Франция, казалось бы, соглашалась с рекомендациями Подготовительной комиссии, тем больший нажим она вызывала против себя. В конце концов, все предпринятые Францией маневры различного характера служили для того, чтобы усилить англосаксонскую убежденность в том, что Франция является фактическим препятствием на пути разоружения, а следовательно, и обеспечения мира.
Острота стоявшей перед Францией дилеммы заключалась в том, что после Локарно Франция более не была в состоянии следовать собственным убеждениям и была вынуждена соглашаться на урегулирование, чтобы победить собственные страхи. Французская политика все в большей степени носила оборонительный характер противодействия. Символичным для подобного рода умонастроения было начало строительства Францией линии Мажино, когда еще не прошло и двух лет после Локарно, то есть тогда, когда Германия все еще была разоруженной, а независимость новых государств Восточной Европы зависела от способности Франции прийти им на помощь. В случае германской агрессии Восточная Европа могла бы быть спасена только в том случае, если бы Франция приняла наступательную стратегию, сфокусированную на использование демилитаризованной Рейнской области в качестве некоего заложника. И тем не менее строительство линии Мажино доказывало, что Франция намерена придерживаться оборонительной тактики внутри собственных границ, тем самым развязывая руки Германии с тем, чтобы та могла свободно действовать на Востоке. Политическая и военная стратегии Франции окончательно разошлись.
Сбитые с толку руководители имеют тенденцию подменять пиар-кампанию умением ориентироваться. Подталкиваемый желанием прослыть деятельным политиком, Бриан воспользовался десятой годовщиной вступления Америки в войну, представив в июне 1927 года Вашингтону проект договора, согласно которому два правительства отвергали бы войну в отношениях друг с другом и соглашались бы на урегулирование всех споров мирным путем. Американский государственный секретарь Фрэнк Б. Келлог даже не знал, как отреагировать на документ, который отвергал то, чего никто не опасался, и предлагал то, что считалось само собой разумеющимся. Приближение 1928 года, года выборов, помогло Келлогу отбросить сомнения; «мир» как таковой был популярен, а проект Бриана имел то преимущество, что из него не проистекало никаких практических последствий.
В начале 1928 года государственный секретарь Келлог прервал молчание и принял проект договора. Но он пошел дальше и даже предложил Бриану лучший вариант, предусматривающий, чтобы к осуждению войны подключилось как можно большее количество других стран. Предложение оказалось настолько же неотразимым, насколько и бессмысленным. 27 августа 1928 года Парижский пакт (ставший широко известным как пакт Бриана́—Келлога), отвергающий войну как средство ведения национальной политики, был подписан с большим шумом пятнадцатью странами. Его быстро ратифицировали практически все страны мира, включая Германию, Японию и Италию, то есть те страны, чья агрессия омрачит последующее десятилетие.
