«Если бы можно было доказать, что Германия перевооружается, то немедленно возникала бы новая ситуация, перед лицом которой оказывалась бы Европа. …И если такая ситуация возникла, то правительство Его Величества обязано было бы рассмотреть ее весьма серьезно; но пока что такой ситуации еще не возникало»
[393].
Аргумент до бесконечности обтекаемый и до бесконечности противоречивый; гарантия была одновременно и чересчур рискованной, и совершенно ненужной; после достижения паритета Германия будет удовлетворена. И тем не менее гарантия того, на что Германия предположительно и не бросает вызов, была бы слишком опасной, даже если бы осуждение мировым общественным мнением заставило нарушителя остановиться. В конечном счете Гитлер сам подвел черту под этим уклончивым лицемерием. 14 октября 1933 года Германия навсегда покинула конференцию по разоружению — не потому, что Гитлер получил отпор, но потому, что он опасался удовлетворения требования Германии относительно паритета, поскольку тогда возникли бы помехи относительно выполнения его стремления к неограниченному перевооружению. Через неделю Гитлер вышел из Лиги Наций. В начале 1934 года он объявил о перевооружении Германии. Отгородившись подобным образом от всего мирового сообщества, Германия не испытывала ни малейших видимых неудобств.
Гитлер явно и недвусмысленно сформулировал задачу, однако демократические страны находились в состоянии неопределенности и не могли понять, что он имеет в виду на самом деле. Разве путем перевооружения Гитлер не воплотил на практике то, на что в принципе уже согласилось большинство членов Лиги? Зачем реагировать до того, как Гитлер на самом деле совершил какое-то действие, определяемое как акт агрессии? В конце концов, разве не для этого именно и создавалась система коллективной безопасности? Рассуждая подобным образом, руководители западных демократий избегали необходимости принимать двусмысленные решения. Гораздо легче было дожидаться явных доказательств вероломства Гитлера, так как при отсутствии таковых нельзя было рассчитывать на поддержку общественностью решительных мер — или так, по крайней мере, полагали руководители демократических стран. Гитлер, разумеется, имел все основания скрывать свои истинные намерения до тех пор, пока западным демократическим странам было уже слишком поздно принимать меры по эффективной организации сопротивления. В любом случае демократические государственные деятели межвоенного периода боялись войны больше, чем ослабления баланса сил. Безопасность, как утверждал Рамсей Макдональд, должна достигаться «не военными, но моральными средствами».
Гитлер ловко использовал подобные умонастроения, периодически устраивая мирные наступления, умело нацеленные на создание иллюзий у своих потенциальных жертв. Когда он ушел с переговоров по разоружению, то предложил установить предел для немецкой армии в 300 тысяч человек, а для военно-воздушных сил Германии — в половину численности французских ВВС. Это предложение отвлекало внимание от того очевидного факта, что Германия уже отбросила предусмотренное Версальским договором ограничение до 100 тысяч человек и просто делала вид, что согласна на новый потолок, который не будет достигнут в течение нескольких лет, а к тому времени и эти ограничения окажутся отброшенными.
Франция отвергла это предложение, заявив, что свою безопасность будет обеспечивать сама. Вызывающий характер французского ответа не мог скрыть того факта, что французский кошмар — военный паритет с Германией (или даже хуже) — теперь уже стал превращаться в реальность. Великобритания пришла к выводу, что разоружение теперь важно, как никогда прежде. Кабинет объявил: «Нашей политикой по-прежнему является попытка путем международного сотрудничества ограничить и сократить всемирные вооружения в соответствии с нашими обязательствами согласно Уставу Лиги Наций и как единственно возможное средство предотвращения гонки вооружений»
[394]. И кабинет действительно принял из ряда вон выходящее решение, по которому наилучшим выбором является, по собственным его оценкам, ведение переговоров, исходя из позиции слабости. 29 ноября 1933 года — через два месяца после того, как Гитлер приказал немецкой делегации покинуть конференцию по разоружению — Болдуин сказал на заседании кабинета следующее:
«Если у нас нет никаких шансов добиться какого-либо ограничения вооружений, мы с полным правом можем испытывать беспокойство не только по поводу состояния военно-воздушных сил, но также сухопутных и военно-морских сил. [Британия] использовала все возможные средства для продвижения плана разоружения, включающего в себя Германию»
[395].
Поскольку Германия занималась перевооружением, а состояние британской обороны вызывало, по словам самого Болдуина, беспокойство, принятие бо́льших усилий по укреплению британской обороноспособности, казалось, было самым подходящим. Тем не менее Болдуин избрал совершенно противоположный путь. Он продолжал замораживание производства военных самолетов, начатое в 1932 году. Этот жест был задуман, «как еще одно доказательство искренности намерений правительства Его Величества способствовать работе конференции по разоружению»
[396]. Болдуин не смог объяснить, какой стимул подтолкнул бы Гитлера продолжать переговоры по разоружению, если Великобритания занимается односторонним разоружением. (Гораздо более снисходительное объяснение по отношению к действиям Болдуина заключается в том, что Великобритания разрабатывала новые модели самолетов; не имея ничего для производства, пока эти модели не были готовы, Болдуин демонстрировал добродетель на ровном месте.)
Что касается Франции, то она отделывалась тем, что выдавала желаемое за действительное. Британский посол в Париже докладывал: «Франция на деле вернулась к исключительно осторожной политике, она выступает против каких-либо принудительных мер, которые попахивали бы военной авантюрой»
[397]. Доклад, направленный Эдуарду Даладье, тогдашнему министру обороны, показывает, что даже Франция стала склоняться к ортодоксальным взглядам Лиги. Французский военный атташе в Берлине объявлял разоружение самым эффективным способом сдерживания Гитлера, убедив себя в том, что более опасные фанатики, чем Гитлер, поджидают удобного случая:
«Как представляется, у нас нет иного пути, чем добиваться взаимопонимания, которое охватывало бы… по крайней мере, на какое-то время, вопросы германского военного развития. …Если Гитлер проявляет искренность, провозглашая свое стремление к миру, мы по достижении соглашения сможем себя поздравить; если же у него другие замыслы или, если в один прекрасный день он обязан будет уступить место какому-нибудь фанатику, мы тогда, по крайней мере, отсрочим начало войны, что само по себе уже будет считаться достижением»
[398].
