Но совершенно необъяснимым в поведении Франции в 1935 году, однако, остается тот факт, что французский генеральный штаб вообще не предусмотрел никаких положений в рамках внутреннего планирования даже после предупреждения Франсуа-Понсе. Неужели французский генеральный штаб не верил собственным дипломатам? Неужели это произошло потому, что Франция не могла заставить себя покинуть убежище своих фортификационных сооружений даже в целях обороны жизненно важной буферной зоны, которую и представляла собой демилитаризованная Рейнская область? Или, может быть, Франция уже чувствовала себя до такой степени обреченной, что ее главной целью стала отсрочка войны в надежде, что произойдут какие-либо непредвиденные перемены и изменят ситуацию в ее пользу, хотя она сама уже не была способна обеспечить подобные перемены собственными действиями?
Возвышающимся символом такого состояния ума была, конечно, сама линия Мажино, которую Франция возводила в течение десяти лет, затратив огромные средства. Тем самым Франция обрекла себя на стратегическую оборону в тот самый год, когда она гарантировала независимость Польши и Чехословакии. Признаком аналогичного умопомрачения было непонятное французское решение оборвать строительство линии Мажино у бельгийской границы, что полностью противоречило опыту Первой мировой войны. Поскольку если все же считать франко-германскую войну действительно возможной, то почему тогда невозможно немецкое нападение через Бельгию? Если Франция опасалась, что Бельгия падет духом, узнав, что главная линия французской обороны обходит эту страну, то Бельгии мог бы быть предоставлен выбор либо согласиться с продлением линии Мажино вдоль бельгийско-германской границы, либо, если это будет отвергнуто, линия Мажино могла бы быть продлена до моря по линии франко-бельгийской границы. Франция не сделала ни того, ни другого.
Когда политические лидеры принимают решение, разведывательные службы стремятся отыскать оправдание этим решениям. Массовая литература и фильмы часто рисуют прямо противоположное — разработчиков политического курса в роли безвольных орудий в руках экспертов разведки. В реальном мире оценки разведок чаще всего следуют за политическими решениями, а не направляют их. Это может объяснить дикие преувеличения относительно германской мощи, разрушившие военные оценки Франции. В момент введения германских войск в Рейнскую область французский главнокомандующий генерал Морис Гамелен заявил гражданским руководителям, что обученные резервы Германии уже равняются французским и что у Германии боевой техники больше, чем у Франции, — абсурдная оценка на второй год перевооружения Германии. Политические рекомендации потекли потоком из этой порочной предпосылки о германской военной мощи. Гамелен сделал вывод, что Франция не должна предпринимать никаких военных контрмер без всеобщей мобилизации. Пойти на такой шаг политические лидеры не рискнули бы, не заручившись поддержкой Великобритании, — и это тогда, когда общая численность вошедших в Рейнскую область германских войск не превышала 20 тысяч, в то время как постоянная французская армия могла насчитывать 500 тысяч без всякой мобилизации.
Все теперь возвращалось к той же дилемме, которая сводила с ума демократические страны в течение 20 лет. Великобритания признавала только одну угрозу европейскому балансу сил — нарушение границ Франции. Преисполненная решимости никогда не воевать за Восточную Европу, она не видела никаких жизненно важных британских интересов в Рейнской области, пусть даже игравшей роль заложника на Западе. Не пошла бы Великобритания на войну и будучи гарантом Локарно. Иден четко заявил об этом за месяц до оккупации Рейнской области. В феврале 1936 года французское правительство наконец-то осмелилось запросить Великобританию относительно ее позиции, если Гитлер осуществит то, о чем докладывал Франсуа-Понсе. Отношение Идена к потенциальному нарушению двух международных соглашений — версальского и локарнского — звучало, как открытие коммерческих торгов: «…поскольку эта зона была создана прежде всего для обеспечения безопасности Франции и Бельгии, то именно эти два правительства должны в первую очередь решить для себя, какую ценность для них имеет ее сохранение и какую цену они готовы за это платить. …Было бы предпочтительнее для Великобритании и Франции в надлежащее время вступить в переговоры с германским правительством для передачи на условиях наличия наших прав в этой зоне, пока такая передача все еще имеет переговорную ценность»
[409].
По существу, Иден занял позицию, свидетельствующую о том, что самое лучшее, на что можно было бы надеяться, были бы переговоры, в которых союзники в обмен на отказ от установленных и общепризнанных прав (и в которых Великобритания отказывалась уважать свои собственные гарантии) получат — что же именно? Время? Другие гарантии? Великобритания возложила выбор quid pro quo на Францию, но собственным поведением показала, что воевать за исполнение официального обязательства в Рейнской области не является частью британской стратегии.
После того как Гитлер двинулся походным порядком в Рейнскую область, позиция Великобритании стала даже более определенной. На следующий день после немецкой акции британский военный министр заявил германскому послу: «…хотя британский народ готов воевать за Францию в случае германского вторжения на французскую территорию, он не прибегнет к оружию в связи с недавней оккупацией Рейнской области. …Большинство [британского народа], по-видимому, придерживается той точки зрения, что им «наплевать» на введение германских войск на свою собственную же территорию»
[410].
Сомнения Великобритании вскоре распространились даже на контрмеры невоенного характера. Министерство иностранных дел заявило американскому поверенному в делах: «Англия приложит все усилия, чтобы предотвратить введение военных и/или экономических санкций против Германии»
[411].
Министр иностранных дел Пьер Фланден напрасно отстаивал позицию Франции. Он пророчески заявил англичанам, что, как только Германия укрепит Рейнскую область, будет потеряна Чехословакия, а вскоре после этого неизбежно разразится мировая война. И хотя он оказался прав, так и не было ясно, обращался ли Фланден за британской поддержкой французских военных действий или конструировал оправдания бездействиям Франции. Черчилль со всей очевидностью полагал, что верно последнее, сухо заметив: «Это храбрые слова, но действия звучали бы громче»
[412].
Великобритания осталась глуха к просьбам Фландена. Подавляющее большинство ее руководства по-прежнему думало, что мир зависит от разоружения и что новый международный порядок должен был бы основываться на примирении с Германией. Англичане считали, что гораздо важнее исправить ошибки Версаля, чем подтверждать обязательства, принятые в Локарно. В протоколах заседания кабинета от 17 марта — через 10 дней после предпринятого Гитлером шага — говорится, что «наше собственное отношение определяется желанием использовать предложения герра Гитлера с тем, чтобы добиться постоянного урегулирования»
[413].
