То, что кабинет вынужден был говорить вполголоса, sotto voce, оппозиция могла себе позволить высказываться без каких-либо ограничений. В ходе дебатов по вопросам обороны в палате общин в том же месяце депутат от лейбористской партии Артур Гринвуд признал:
«Герр Гитлер сделал заявление, совершая грех одной рукой, но протягивая оливковую ветвь другой рукой, что следует просто принимать на веру. Возможно, это окажется самым важным изо всех сделанных до сих пор жестов. …Бесполезно говорить, что эти заявления были неискренними. …Речь идет о мире, а не об обороне»
[414].
Иными словами, оппозиция открыто призывала к ревизии Версаля и отказу от Локарно. Она хотела, чтобы Великобритания сидела и ждала, когда станут яснее намерения Гитлера. Политика эта была разумной в той степени, в какой ее сторонники понимали, что с каждым годом в геометрической прогрессии возрастает конечная цена сопротивления, если эта политика потерпит неудачу.
Нет нужды прослеживать шаг за шагом, как Франция и Великобритания пытались превратить стратегические отбросы в политическое золото или разные пертурбации в возможность проведения политики умиротворения. Важно то, что по завершении этого процесса в Рейнской области были сооружены укрепления, Восточная Европа оказалась вне пределов французской военной помощи, а Италия двигалась ближе к тому, чтобы стать первым союзником гитлеровской Германии. Точно так же, как Франция смирилась с Локарно из-за двусмысленной британской гарантии — ценность которой в глазах самих британцев состояла в том, что она была гораздо ниже, чем альянс, — отмена Локарно высветила даже еще более двусмысленное британское обязательство направить две дивизии на защиту Франции в случае нарушения французской границы.
И вновь Великобритания умело обошла необходимость принятия на себя всестороннего обязательства по защите Франции. Но что конкретно это дало? Франция, конечно, видела насквозь всю уклончивость поведения Великобритании, но принимала это как пусть даже нерешительный шаг в сторону заключения долгожданного официального союза. Великобритания истолковывала обещание относительно двух дивизий как средство сдерживания Франции от проведения оборонительных действий в Восточной Европе. Поскольку британское обязательство теряло силу, если французская армия вступит в Германию в целях защиты Чехословакии или Польши. С другой стороны, две британские дивизии не имели даже отдаленного отношения к решению проблемы отражения германского нападения на Францию. Великобритания, родина политики баланса сил, совершенно утратила связь с принципами ее работы.
Для Гитлера повторное введение войск в Рейнскую область открывало дорогу в Центральную Европу, как в военном, так и в психологическом плане. Стоило демократическим странам принять это как свершившийся факт, исчезала стратегическая основа противодействия Гитлеру в Восточной Европе. «Если 7 марта вы не смогли защитить самих себя, — спросил своего французского коллегу румынский министр иностранных дел Николае Титулеску, — как же вы защитите нас от агрессора?»
[415] Вопрос оставался без ответа все то время, как проводилось укрепление Рейнской зоны.
Психологически воздействие пассивности демократических стран оказалось еще более глубоким. Умиротворение теперь стало официальной политикой, а исправление несправедливостей Версаля превратилось в общепринятое мнение. На Западе исправлять больше было нечего. Но логично предположить, что если Франция и Великобритания отказываются защищать положения, достигнутые в Локарно, а они давали там свои гарантии, то не было ни малейшего шанса на поддержку ими версальского урегулирования в Восточной Европе. Великобритания ставила его под сомнение с самого начала и однозначно отказывалась гарантировать не единожды — последний раз по поводу обязательства направить две дивизии во Францию.
К тому времени Франция отказалась от традиций Ришелье. Она больше не полагалась на саму себя, но искала прекращения опасностей на основе доброй воли самой Германии. В августе 1936 года, через пять месяцев после повторной оккупации Рейнской области, министр экономики Германии д-р Яльмар Шахт был принят в Париже Леоном Блюмом — главой Социалистической партии и на то время премьер-министром правительства Народного фронта. «Я — марксист. Я — еврей, — заявил Блюм
[416], — однако мы не сможем ничего добиться, если будем считать идеологические баррикады непреодолимыми»
[417]. Министр иностранных дел в правительстве Блюма Ивон Дельбос не нашел других слов, чтобы передать, что это означает на практике, кроме как «надо делать уступки Германии, подкармливая ее подачками, чтобы отсрочить войну»
[418]. Не объяснил он и того, есть ли у этого процесса финал. Франция, страна, которая в течение 200 лет вела бесконечные войны в Центральной Европе с тем, чтобы самой быть хозяином своей судьбы, теперь докатилась до того, что хваталась за любую возможность обеспечения собственной безопасности, выторговывая уступками время и надеясь, что по ходу дела либо германские аппетиты будут удовлетворены, либо каким-то счастливым способом или повелением свыше опасность будет устранена.
Великобритания осуществляла с превеликой охотой политику умиротворения, которую Франция проводила осмотрительно. В 1937 году, через год после ремилитаризации Рейнской области, лорд Галифакс, будучи тогда лордом-председателем Тайного совета, стал символом морального отступления демократий, посетив дом Гитлера на горе в Берхтесгадене. Он расхваливал нацистскую Германию как «оплот Европы против большевизма» и перечислил ряд вопросов, в отношении которых «возможные изменения могли бы наступить со временем». Конкретно были упомянуты Данциг, Австрия и Чехословакия. Единственное возражение Галифакса относилось к методам достижения этих перемен: «Англия заинтересована в том, чтобы любые изменения проходили путем мирной эволюции и чтобы было исключено применение таких методов, которые могли бы вызвать далеко идущие пертурбации»
[419].
