К осени 1940 года напряженность нарастала такими темпами, что оба диктатора предприняли, как оказалось, последнюю дипломатическую попытку переиграть друг друга. Целью Гитлера было вовлечь Сталина в совместное выступление против Британской империи, чтобы разгромить его самого со стопроцентной гарантией тогда, когда тылы Германии будут в полной безопасности. Сталин пытался выиграть время в надежде на то, что Гитлер в какой-то момент своих действий перенапряжет усилия, а также на то, чтобы определить, чем можно было бы поживиться по ходу дела. Ничего не получилось из попыток организовать личную встречу между Гитлером и Сталиным после подписания Трехстороннего пакта. Каждый из лидеров сделал все возможное, чтобы избежать ее, заявляя, что не может покинуть свою страну, а, казалось бы, логическое место встречи — в Брест-Литовске, на границе, — несло в себе слишком много тяжких исторических воспоминаний.
13 октября 1940 года Риббентроп написал Сталину пространное письмо с собственными интерпретациями хода событий за истекший с момента его поездки в Москву год. Для министра иностранных дел это было необычным нарушением протокола обращаться не к своему коллеге, а к руководителю, формально не занимавшему никакой государственной должности (единственным постом Сталина оставался пост генерального секретаря коммунистической партии).
Пышность слога в письме Риббентропа компенсировала отсутствие дипломатической утонченности. Он возложил ответственность за советско-германские разногласия по поводу Финляндии и Румынии на британские махинации, не уточняя, как это Лондону удалось добиться подобного успеха. И он настаивал на том, что Трехсторонний пакт не направлен против Советского Союза, — на деле же Советский Союз приветствовали бы, если бы он присоединился к дележу добычи между европейскими диктаторами и Японией после войны. Риббентроп в заключение пригласил Молотова нанести ответный визит в Берлин. Но в этой связи Риббентроп исключил возможность обсуждения вопроса о присоединении Советского Союза к Трехстороннему пакту
[455].
Сталин был чересчур осторожен, чтобы делить пока еще не завоеванную добычу или выходить на передний край конфронтации, затеянной другими. И все же он хотел бы оставить за собой право участвовать в разделе наследия, захваченного Гитлером в случае, если Великобритания просто падет. Точно так же он это сделает в 1945 году, когда вступит в войну с Японией на последнем ее этапе и получит за это высокую цену. 22 октября Сталин ответил на письмо Риббентропа, выражая готовность, смешанную с иронией. Поблагодарив Риббентропа за «поучительный анализ недавних событий», он, однако, воздержался от их личной оценки. И, возможно, дабы показать, что неизвестно еще, чья взяла, он от имени Молотова принял приглашение приехать в Берлин и при этом в одностороннем порядке назвал очень близкую дату — 10 ноября — до этой даты оставалось менее чем три недели
[456].
Гитлер принял это предложение тотчас же, что стало поводом нового недоразумения. Сталин истолковал скорость, с которой ответил Гитлер, как доказательство того, что отношения с Советами были для Гитлера столь же важными, как и в предыдущий год, и, следовательно, как доказательство того, что твердая тактика давала плоды. Готовность Гитлера, однако, исходила из необходимости поторопиться с разработкой планов, если он действительно собирался напасть на Советский Союз весной 1941 года.
Глубина недоверия этих двух потенциальных партнеров друг к другу проявилась еще до начала встречи. Молотов отказался ехать в немецком поезде, направленном к границе, чтобы доставить его в Берлин. Советская делегация, безусловно, была озабочена тем, что элегантность немецких вагонов могла равняться широте распространенности их подслушивающих устройств. (В конце концов, немецкие вагоны были прицеплены в хвост советского поезда, тележки которого были специально изготовлены так, чтобы на границе их можно было приспособить к более узкой европейской колее.)
Переговоры в конечном счете начались 12 ноября. Молотов, обладавший даром выводить из себя гораздо более уравновешенных личностей, чем Гитлер, с удвоенной силой демонстрировал жесткую тактику перед нацистским руководством. Присущая ему жестокость подкреплялась паническим страхом перед Сталиным, которого он боялся гораздо больше, чем Гитлера. Всепоглощающая озабоченность Молотова своей собственной внутренней ситуацией была типична для дипломатов во времена всего советского периода, хотя особенно остро это проявлялось во времена пребывания Сталина у власти. Участники переговоров с советской стороны, казалось, всегда были больше озабочены ограничениями на родине, чем положением на международной арене.
Поскольку министры иностранных дел редко являлись членами Политбюро (Громыко стал им лишь в 1973 году, будучи 16 лет на посту министра иностранных дел), их внутренняя база была слабой, и им всегда грозила опасность превратиться в козлов отпущения, если бы переговоры пошли не так. Более того, поскольку Советы исходили из того, что история в конечном счете на их стороне, они скорее готовы были чинить всякие препятствия, чем идти к поиску широкомасштабных решений. Любые переговоры с советскими дипломатами превращались в испытания на выносливость; нельзя было ждать никаких уступок до тех пор, пока советский глава делегации не убеждался сам — и в особенности не убеждал тех, кто читал его телеграммы в Москве, — что достигнут последний предел гибкости другой стороны. На основе подобного рода дипломатических партизанских военных действий они добивались всего того, чего можно было добиться давлением и настойчивостью, но обычно пропускали возможность достижения настоящего дипломатического прорыва. Советские участники переговоров — а Громыко был настоящим мастером игры — умели блестяще выматывать оппонентов, которые были обременены предвзятыми идеями и страдали от нетерпения добиться решения вопроса. С другой стороны, они имели обыкновение за деревьями не видеть леса. Так, в 1971 году они упустили возможность саммита с Никсоном, который отсрочил бы его открытия для Пекина, потеряв много месяцев на утряску по существу бессмысленных предварительных условий, — которые Советы целиком и полностью отбросили, как только Вашингтон заполучил китайский вариант.
Трудно себе представить двух менее всего подходящих для общения друг с другом людей, чем Гитлер и Молотов. Гитлер вообще никоим образом не подходил для переговоров, предпочитая подавлять своих собеседников по переговорам бесконечными монологами, не проявляя при этом ни малейшего желания выслушивать ответ, если он вообще давал время для ответа. Встречаясь с иностранными руководителями, Гитлер обычно ограничивался страстной констатацией общепризнанных принципов. В те немногие разы, когда он реально участвовал в переговорах, — как это было с австрийским канцлером Куртом фон Шушнигом или с Невиллом Чемберленом, — он действовал в издевательской манере и выдвигал безапелляционные требования, которые редко корректировал. Молотова, с другой стороны, меньше всего интересовали принципы, нежели их практическое применение. И у него совсем не было возможностей для компромисса.
