В ноябре 1940 года Молотов оказался, по-настоящему, в трудном положении. Сталину вообще трудно было угодить, поскольку он разрывался между нежеланием вносить свой вклад в германскую победу и тревогой по поводу того, что, если Германия победит Великобританию без советской помощи, он может лишиться возможности разделить завоевания Гитлера. Что бы ни произошло, Сталин был преисполнен решимости никогда не возвращаться к версальским договоренностям и пытался укрепить свою позицию, подстраховывая каждый свой шаг. Секретный протокол и последующие события показали немцам со всей ясностью его концепцию надлежащих договоренностей — не исключено, даже слишком ясно. В этом смысле визит Молотова в Берлин рассматривался как возможность проработки конкретных деталей. Что же касается демократических стран, то Сталин воспользовался визитом в июле 1940 года вновь назначенного британского посла сэра Стаффорда Криппса, чтобы отвергнуть какую бы то ни было возможность возвращения к версальскому порядку вещей. Когда же Криппс выступил с утверждением, что падение Франции должно заставить Советский Союз быть заинтересованным в восстановлении баланса сил, Сталин холодным тоном заметил:
«Так называемое европейское равновесие сил до сих пор действовало не только против Германии, но так же и против Советского Союза. Поэтому Советский Союз примет все меры, чтобы предотвратить восстановление прежнего равновесия сил в Европе»
[457].
На дипломатическом языке выражение «все меры» обычно включает в себя угрозу войны.
Для Молотова ставки и так были слишком высоки. Поскольку прежнее поведение Гитлера не оставляло ни малейших сомнений в том, что 1941 год обязательно будет ознаменован какой-либо крупной кампанией, представлялось вполне вероятным, что, если Сталин не присоединится к нему в нападении на Британскую империю, то он вполне сможет напасть на Советский Союз. Таким образом, Молотову был предъявлен ультиматум де-факто, маскирующийся под соблазн, хотя Сталин недооценил, насколько короткой будет на самом деле эта отсрочка.
Риббентроп начал переговоры заявлением о неизбежности германской победы. Он призывал Молотова присоединиться к Трехстороннему пакту, не обращая внимания на то, что этот договор являлся переработкой ранее существовавшего «антикоминтерновского пакта». Риббентроп утверждал, что было бы возможно «установить сферы влияния для России, Германии, Италии и Японии на весьма широкой основе»
[458]. По словам Риббентропа, это не должно было бы привести к конфликту, так как каждый из будущих партнеров был более всего заинтересован в продвижении на юг. Япония двинется в Юго-Восточную Азию, Италия в Северную Африку, а Германия потребует возврата своих бывших колоний в Африке. После бурной многоречивости, имевшей целью подчеркнуть свой исключительный ум, Риббентроп в итоге определил, какого рода приз приберегается для Советского Союза: «…не пожелает ли Россия в перспективе также двинуть на юг, чтобы получить естественный выход к открытому морю, столь важный для России»
[459].
Любой, кто имеет хотя бы смутное представление о публичных выступлениях Гитлера, понял бы, что это полнейшая бессмыслица. Африка не была в числе приоритетов у нацистов. Не только для Гитлера она никогда не представляла особого интереса, но Молотов, вероятно, вволю начитавшись «Майн кампф», осознавал, что на самом деле Гитлеру нужно «жизненное пространство» в России. Молча выслушав все эти выкладки Риббентропа, Молотов затем деловито спросил, даже с некоторой долей надменности, к какому конкретно морю, как предполагается, Советский Союз ищет выход. Вновь погрузившись в помпезное красноречие, Риббентроп, в конце концов, упомянул Персидский залив, точно он уже принадлежал Германии, чтобы она могла его отдавать:
«Вопрос сейчас заключался в том, смогут ли они и в будущем продолжать совместно вести дела… нельзя ли будет в долгосрочном плане найти выгодный для России выход к морю в направлении Персидского залива и Аравийского моря, и нельзя ли будет одновременно реализовать и другие пожелания России в этой части Азии, — в которой у Германии совершенно нет никакого интереса»
[460].
Молотова столь напыщенное предложение совершенно не заинтересовало. Германия еще не овладела тем, что намеревалась предложить, а Советский Союз не нуждался в Германии, чтобы завоевать эти территории для себя. Выразив в принципе готовность присоединиться к Трехстороннему пакту, Молотов немедленно обусловил эту уступку заявлением о том, что «потребуется точность при разграничении этих сфер влияния на довольно длительный срок»
[461]. Это, конечно, нельзя было завершить в рамках одной поездки в Берлин, и потребовались бы дополнительные консультации, в частности, ответный визит Риббентропа в Москву.
Во второй половине того же дня Молотов встретился с Гитлером в только что отстроенной и отделанной мрамором канцелярии. Все было обустроено так, чтобы внушить благоговейный трепет пролетарскому министру из Москвы. Молотов был проведен по широкому коридору, по обеим сторонам которого с интервалом в несколько метров высокорослые эсэсовцы в черных мундирах становились по стойке «смирно» и вскидывали руки в нацистском приветствии. Двери в кабинет Гитлера доходили до самого потолка, и их распахнули двое эсэсовцев особенно высокого роста, поднятые вверх руки которых образовывали арку, под которой Молотов был препровожден в помещение, где уже находился Гитлер. Сидя за письменным столом у дальней стены огромного зала, Гитлер несколько секунд молча разглядывал вошедших, а затем вскочил и, не говоря ни слова, пожал руки каждому члену советской делегации. Когда он пригласил их сесть в зоне отдыха, раздвинулись занавеси, и к собравшимся присоединился Риббентроп с группой советников
[462].
Продемонстрировав нацистское понимание величественности, Гитлер выложил свою мысль о цели встречи. Он предложил договориться относительно стратегии долгосрочного характера, поскольку как в Германии, так и в Советском Союзе «у кормила власти стоят люди, обладающие достаточным авторитетом, чтобы сподвигнуть свои страны на развитие в определенном направлении»
[463]. Гитлер, оказывается, имел в виду разработку вместе с Советским Союзом своеобразной совместной «доктрины Монро» для Европы и Африки, а также раздел колониальных территорий между ними.
