«Не только европейские, но и азиатские», — отвечал японский министр иностранных дел Мацуока. «Весь мир будет обустроен!» — согласился Сталин. Когда воевать будут другие, должно быть, подумал он, а Советский Союз получит материальную компенсацию благодаря их успехам.
И чтобы довести свои слова до сведения Берлина, Сталин затем подошел к германскому послу фон дер Шуленбургу, обнял его за плечи и сказал: «Мы должны оставаться друзьями, и Вы должны теперь все для этого сделать». Чтобы убедиться, что он использовал все каналы, включая военный, и передать свое послание, Сталин затем подошел к исполняющему обязанности немецкого военного атташе и громко произнес: «Мы останемся друзьями с Вами в любом случае»
[470].
У Сталина были причины опасаться поведения Германии. Как Молотов намекнул в Берлине, он делал нажим на Болгарию, чтобы та приняла советскую гарантию. Сталин также вел переговоры с Югославией в апреле 1941 года о заключении договора о дружбе и ненападении, как раз в тот самый момент, когда Германия запрашивала права на транзитный проход своих войск через Югославию для нападения на Грецию, — такого рода действия, само собой, усиливали сопротивление Югославии германскому нажиму. Как оказалось, советский договор с Югославией был подписан всего за несколько часов до того, как германская армия пересекла югославскую границу.
Главная слабость Сталина как государственного деятеля заключалась в том, что он имел тенденцию приписывать своим противникам ту же самую способность к холодному расчету, какой обладал он сам и чем весьма гордился. Это привело Сталина к недооценке последствий собственной неуступчивости и переоценке масштабов собственного воздействия в плане умиротворения, какими бы редкими эти попытки ни были. Такой подход должен был нанести ущерб его отношениям с демократическими странами после войны. В 1941 году он был безоговорочно убежден до самого момента пересечения немцами советской границы, что он способен в последнюю минуту отбить нападение, организовав переговоры, в ходе которых все свидетельствовало бы о том, что он готов делать большие уступки.
Разумеется, нельзя сказать, что Сталин не пытался отвести нападение Германии. 6 мая 1941 года советский народ узнал, что Сталин возложил на себя обязанности главы правительства, прежде исполнявшиеся Молотовым, который оставался заместителем главы правительства и министром иностранных дел. Так Сталин впервые вышел из уединения в рядах коммунистической партии и открыто принял на себя реальную ответственность за повседневное ведение дел.
Только обстановка исключительной опасности могла сподвигнуть Сталина сбросить ореол некоей таинственной угрозы, который был его любимым методом управления. Тогдашний заместитель министра иностранных дел Андрей Вышинский сказал послу вишистской Франции, что занятие Сталиным государственного поста ознаменовало «величайшее событие за всю историю Советского Союза с момента его возникновения»
[471]. Фон дер Шуленбург полагал, что разгадал намерения Сталина. «На мой взгляд, — говорил он Риббентропу, — можно со всей определенностью предположить, что Сталин поставил внешнеполитическую задачу исключительной важности перед Советским Союзом, которой он надеется достичь ценою личных усилий. Я твердо уверен в том, что в нынешней международной обстановке, которую он считает серьезной, Сталин поставил перед собою цель уберечь Советский Союз от конфликта с Германией»
[472].
Несколько последующих недель подтвердили точность предвидения германского посла. Как бы посылая успокоительный сигнал Германии, ТАСС в сообщении от 8 мая отрицал факт необычной концентрации советских войск на западных границах. В течение последующих недель Сталин разорвал дипломатические отношения со всеми европейскими правительствами в изгнании, базирующимися в Лондоне, сопровождая это оскорбительными разъяснениями, что теперь всеми их делами будет заниматься германское посольство. Одновременно Сталин признал марионеточные правительства, которые Германия поставила на некоторых из оккупированных территорий. В целом Сталин лез из кожи вон, чтобы заверить Германию в признании им всех ее действующих завоеваний.
Чтобы устранить любой возможный предлог для агрессии, Сталин не дал передовым советским соединениям перейти на повышенную боевую готовность. И оставил без внимания британские и американские предупреждения о неминуемом германском нападении — частично, возможно, потому, что подозревал англосаксов в желании втянуть его в схватку с Германией. Хотя Сталин запретил открывать огонь по все чаще нарушающим границы самолетам-разведчикам, в отдалении от границы он разрешал проведение учений по гражданской противовоздушной обороне и призыв резервистов. Сталин, очевидно, решил, что наилучший шанс для сделки в последний момент заключается в том, чтобы заверить Германию в своих намерениях, особенно с учетом того, что ни одна из контрмер не могла иметь решающего значения.
13 июня, за девять дней до нападения Германии, ТАСС опубликовал очередное официальное заявление, отрицавшее широко распространившиеся слухи о неизбежности войны. Советский Союз, как говорилось в заявлении, намеревается соблюдать все существующие соглашения с Германией. В сообщении ТАСС также делался прозрачный намек на возможность проведения новых переговоров, чтобы добиться более приемлемых решений по всем спорным вопросам. То, что Сталин был действительно готов пойти на крупные уступки, видно из реакции Молотова, когда 22 июня фон дер Шуленбург привез ему германское объявление войны. Советский Союз, как жалобно уговаривал Молотов, был готов убрать все свои войска с границы в знак очередного заверения в адрес Германии. Все прочие требования могут быть предметом переговоров. Молотов сказал, как бы оправдываясь, что было для него весьма нехарактерно: «Мы этого не заслужили!»
[473]
Несомненно, Сталин был до такой степени потрясен тем, что Германия объявила ему войну, что впал в некое подобие депрессии, продолжавшееся около десяти дней. Однако 3 июля он вновь взял бразды правления в свои руки и произнес по радио важную речь. В отличие от Гитлера, Сталин не был прирожденным оратором. Он редко выступал публично, а когда выступал, был исключительно педантичен. В этом выступлении он тоже сухо говорил о гигантских задачах, вставших перед народами России. И тем не менее такая обыденность вселяла определенную решимость и вызывала ощущение того, что с этой работой, какой бы огромной она ни казалась, можно справиться.
«История показывает, — сказал Сталин, — что непобедимых армий нет, и никогда не было». Давая приказ на уничтожение всего промышленного оборудования и подвижного состава и на формирование партизанских отрядов за немецкой линией фронта, Сталин зачитал ряды цифр, словно бухгалтер. Единственную уступку риторике он сделал в начале речи. Никогда еще Сталин не обращался к народу от себя лично — и никогда больше этого не сделает: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»
[474]
