Рузвельт, безусловно, не возражал бы, если бы его аудитория интерпретировала столь двусмысленное заявление как признание того факта, что его военный опыт научил его пониманию важности следования принципу невовлеченности. С другой стороны, если Рузвельт имел в виду именно это, то он получил бы гораздо большую популярность, если бы сказал об этом прямо. В свете его позднейших действий представляется более вероятным, что Рузвельт имел в виду предложить, что он будет следовать вильсонианской традиции более реалистическими методами.
Несмотря на враждебную реакцию на его заявления, Рузвельт в состоявшемся в октябре 1937 года разговоре с полковником Эдвардом Хаусом, давним советчиком Вильсона, сказал, что понадобится время для того, чтобы «люди осознали, что война будет представлять для нас гораздо большую опасность, если мы закроем все окна и двери, вместо того чтобы выйти на улицу и, используя все наше влияние, подавить мятеж»
[501]. Это был иносказательный способ заявить, что Соединенным Штатам придется принять участие в международных делах в том или ином качестве, чтобы пресечь любую форму агрессии.
Самой насущной для Рузвельта проблемой был взрыв произоляционистских настроений. В январе 1938 года палата представителей чуть было не приняла конституционную поправку, требующую национального референдума для объявления войны, за исключением случаев вторжения на территорию Соединенных Штатов. Рузвельт вынужден был лично вмешаться, чтобы предотвратить принятие подобного положения. В такой обстановке он рассматривал осторожность как неотъемлемую часть доблести. В марте 1938 года правительство Соединенных Штатов не реагировало на аншлюс Австрии, следуя линии поведения европейских демократий, ограничившихся формальными протестами. Во время кризиса, приведшего к Мюнхенской конференции, Рузвельт чувствовал себя обязанным до бесконечности повторять, что Америка не присоединится к единому фронту против Гитлера. Тем самым он отмежевывался от своих подчиненных и даже близких друзей, которые несколько раз намекали на такую возможность.
В начале сентября 1938 года на обеде по случаю празднования франко-американских отношений, американский посол во Франции Вильям К. Буллит повторил стандартную фразу, что Франция и Соединенные Штаты «едины в войне и мире»
[502]. Этого было достаточно, чтобы вызвать изоляционистский вой. Рузвельт, не знавший о высказываниях Буллита заранее, поскольку они являлись частью шаблонной риторики, оставляемой на усмотрение послов, тем не менее, взял на себя труд опровергнуть как «стопроцентно ложную» инсинуацию тот факт, что Соединенные Штаты объединяются с европейскими демократиями
[503]. В конце того же месяца, когда война казалась неизбежной и Чемберлен уже дважды встречался с Гитлером, Рузвельт направил Чемберлену два послания, 26 и 28 сентября, настаивая на проведении конференции с участием всех заинтересованных держав, что при сложившихся обстоятельствах могло только усилить давление с целью получения крупных уступок от чехов.
Но Мюнхен, похоже, стал поворотным пунктом, заставившим Рузвельта объединить Америку с европейскими демократиями, вначале политически, а постепенно также и по существу. С тех пор его приверженность политике сокрушения диктаторов станет непреклонной, через три года кульминацией этой политики будет вступление Америки во Вторую мировую войну. Взаимосвязь в демократической стране между лидерами и общественностью всегда носит сложный характер. Лидер, приспосабливающийся в период потрясений к опыту народа, может приобрести временную популярность ценой осуждения в последующем, поскольку он проигнорирует требования этого будущего. Если же лидер значительно опережает свое общество, то его перестают понимать. Великий лидер должен быть воспитателем, заполняющим пропасть между своими предвидениями будущего и хорошо известным и привычным настоящим. Ho он должен также быть готов двигаться в одиночку, чтобы общество затем последовало по избранному им пути.
В каждом великом лидере непременно имеется элемент хитрости, позволяющий упрощать иногда цели, иногда масштабы поставленной задачи. Но главным испытанием для лидера является его способность воплощать истинные ценности своего общества и сущность его вызовов. Этими качествами Рузвельт обладал в невероятной степени. Он глубоко верил в Америку; он был убежден, что нацизм является и злом, и угрозой американской безопасности, и он был чрезвычайно хитер. И еще был готов взвалить на себя тяжесть принятия единоличного решения. Как канатоходец, он обязан был двигаться осторожными, мучительно трудными шагами, перебираясь через бездну, разделяющую его цель и реальное состояние общества, и тем самым демонстрируя обществу, что на том конце пропасти гораздо безопаснее, чем на знакомом уступе.
26 октября 1938 года, менее чем через четыре недели после заключения Мюнхенского соглашения, Рузвельт вернулся к тематике «карантинной речи». В радиообращении к форуму газеты «Геральд трибюн» он предупреждал об опасности неназванных, но легко узнаваемых агрессоров, чья «национальная политика преднамеренно берет на вооружение такой инструмент, как угрозу войны»
[504]. Затем, поддерживая разоружение в принципе, Рузвельт также призвал к укреплению обороны Америки: «…мы постоянно подчеркивали, что ни мы, ни любая другая нация не согласится с разоружением, когда соседние нации вооружаются до зубов. Если нет всеобщего разоружения, то мы должны продолжать вооружаться. Это шаг, делать который нам не нравится и не хочется. Но пока не будет всеобщего отказа от вооружения, пригодного для агрессии, обычные правила национального благоразумия и здравого смысла требуют, чтобы мы были готовы»
[505].
Тайком Рузвельт зашел гораздо дальше. В конце октября 1938 года в отдельных беседах с Хорасом Вильсоном, британским министром авиации и с близким другом премьер-министра Невилла Чемберлена, он выдвинул план, как обойти законы о нейтралитете. Предлагая откровенный обход законодательства, которое он только что подписал, Рузвельт предложил организовать строительство британских и французских авиасборочных заводов в Канаде, неподалеку от американской границы. Соединенные Штаты поставляли бы все составные части, оставляя на долю Великобритании и Франции одну лишь сборку. Такого рода договоренность формально позволила бы подобному проекту оставаться в рамках законов о нейтралитете, предположительно, на том основании, что узлы и детали не являются военными товарами. Рузвельт заявил посланцу Чемберлена, что «в случае войны с диктаторами у него за спиной окажутся все промышленные ресурсы американской нации»
[506].
