Иными словами, Великобритания должна будет защищать Европу без какой-либо помощи со стороны Америки.
В том же духе Рузвельт отвергал любую ответственность Америки за экономическое восстановление Европы:
«Я не хочу, чтобы Соединенные Штаты брали на себя после войны бремя восстановления Франции, Италии и Балкан. Это не входит в наши задачи, так как мы находимся от этих мест более чем на 5600 километров или даже далее. Это определенно является задачей британцев, в которой они жизненно заинтересованы намного больше, чем мы»
[528].
Рузвельт значительно переоценивал послевоенные возможности Великобритании, предлагая ей одновременно защищать и восстанавливать Европу. Такая переоценка роли Великобритании была вызвана его глубочайшим презрением по отношению к Франции. В феврале 1945 года в Ялте, на самой важной конференции стран-победительниц, Рузвельт упрекал Черчилля в присутствии Сталина за то, что тот «искусственно» пытается причислить Францию к сильным державам. И как будто абсурдность подобного дела не требовала каких-то детальных пояснений, он высмеивал мотивацию Черчилля, которую описал как попытку возвести оборонительную линию вдоль восточной границы Франции, за которой Великобритания сумела бы собрать собственную армию
[529]. В те времена это казалось единственным доступным способом сдерживания советского экспансионизма.
Не будучи сам готовым отвести Америке какую-то постоянную роль, Рузвельт хотел, чтобы победоносные союзники совместно надзирали за разоружением и разделом Германии и подчиняли ряд других стран собственному контролю (поразительно, но в категорию стран, подлежащих контролю, Рузвельт включал и Францию). Еще весной 1942 года по случаю визита советского министра иностранных дел Молотова в Вашингтон Рузвельт обрисовал свое представление о «четырех полицейских», призванных устанавливать мир в послевоенном мире. Гарри Гопкинс так докладывал в письме Черчиллю ход мыслей президента:
«Рузвельт говорил с Молотовым относительно системы, позволяющей только великим державам — Великобритании, Соединенным Штатам, Советскому Союзу и, возможно, Китаю — обладать оружием. Эти «полицейские» будут трудиться совместно ради сохранения мира»
[530].
Наконец, Рузвельт был настроен решительно, чтобы положить конец существованию британской и французской колониальных империй:
«Когда мы выиграем войну, я стану работать изо всех сил над тем, чтобы никто не заставил Соединенные Штаты принять какие-то планы, поощряющие и впредь империалистические амбиции Франции, или планы, оказывающие помощь и содействие Британской империи в ее имперских амбициях»
[531].
Политика Рузвельта представляла собой пьянящую смесь из традиционных представлений об американской исключительности, вильсоновского идеализма и благоразумного понимания самим Рузвельтом американской души, которая более склонялась к универсальным делам, чем рассчитывала возможные за и против. Черчилль очень уж преуспел в поддержании иллюзии, будто Великобритания все еще была великой державой, способной самостоятельно противостоять советскому экспансионизму. Поскольку только подобной убежденностью можно объяснить приверженность Рузвельта такому мировому порядку, при котором американские войска выводятся из-за океана, Германия разоружается, Франция низводится до положения второразрядной державы, а Советский Союз остается перед лицом открывающегося перед ним огромного вакуума. Таким образом, послевоенный период оказался поучительным уроком для Америки, показав, как она необходима для нового баланса сил.
План Рузвельта относительно «четырех полицейских», устанавливающих и гарантирующих глобальный мир, представлял собой компромисс между традиционным подходом Черчилля, основанным на балансе сил, и ничем не сдерживаемом вильсонианством советников Рузвельта, как резюмировал государственный секретарь Корделл Халл. Рузвельт был преисполнен решимости избежать недостатков Лиги Наций и системы, установленной по окончании Первой мировой войны. Он хотел какой-нибудь формы коллективной безопасности, однако знал из опыта 1920-х годов, что коллективная безопасность требует наличия тех, кто будет ее обеспечивать при помощи силы, и именно такая роль отводилась «четырем полицейским».
Рузвельтовская концепция «четырех полицейских» напоминала в структурном плане Священный союз Меттерниха, хотя американских либералов охватил бы ужас при одной мысли об этом. Каждая система представляла собой попытку сохранить мир при помощи коалиции победителей, отстаивающих общие ценности. Система Меттерниха работала, потому что защищала подлинный баланс сил, ключевые страны которого на самом деле разделяли общие ценности, а Россия, хотя и проявляла по временам своеволие, была более или менее готова сотрудничать. Концепция Рузвельта не могла быть воплощена на деле, поскольку в результате войны не возникало никакого баланса сил. И все это потому, что между победителями существовала непреодолимая идеологическая пропасть, и потому, что Сталин, как только избавился от угрозы со стороны Германии, перестал обращать внимание на сдерживающие факторы в отношении достижения советских идеологических и политических интересов и шел на это даже ценой конфронтации со своими прежними союзниками.
Рузвельт не предусмотрел того, что могло бы случиться, если один из потенциальных полицейских откажется играть предназначенную для него роль — особенно если этим полицейским окажется Советский Союз. Поскольку в таком случае надо будет все-таки восстанавливать столь презираемый баланс сил. И чем с большей тщательностью будут отбрасываться элементы традиционного равновесия, тем более геркулесовым станет труд по созданию нового баланса сил.
Во всем мире не нашлось бы собеседника для Рузвельта, столь разительно отличавшегося от него, как Сталин. В то время как Рузвельт желал воплотить в жизнь вильсонианскую концепцию международной гармонии, идеи Сталина касательно ведения внешней политики строго соответствовали принципам реальной политики Старого Света. Когда один американский генерал на Потсдамской конференции, желая польстить Сталину, заметил, как радостно, должно быть, видеть русские войска в Берлине, тот едко ответил: «Царь Александр I дошел до Парижа».
