Поскольку Рузвельт не желал обсуждать цели войны до Сталинграда и поскольку Сталин предпочитал, чтобы линии фронта определяли политический итог в конце войны, большинство идей военного времени относительно послевоенного устройства мирового общества исходило от Черчилля. Американская реакция на них была метко схвачена государственным секретарем Халлом в ноябре 1943 года в выражениях, в высшей степени непочтительных по отношению к традиционным британским истинам: «…больше не будет необходимости в сферах влияния, альянсах, балансе сил или каких-то еще особых установлениях, посредством которых в несчастливом прошлом страны стремились обеспечить собственную безопасность или продвигать свои интересы»
[533].
В течение войны Рузвельт, чисто в человеческом плане, был ближе к Черчиллю, чем к почти всем американцам. И все же по некоторым конкретным вопросам он мог быть более нетерпимым по отношению к премьер-министру, чем к Сталину. В Черчилле он видел товарища по оружию военных лет; в Сталине же он видел партнера в деле сохранения послевоенного мира.
Двойственность отношения Америки к Великобритании сфокусировалась на трех вопросах: собственной антиколониальной традиции Америки; характере военной стратегии; облике послевоенной Европы. Безусловно, Россия тоже была огромной империей, но ее колонии являлись составной частью ее территории, и русский империализм не воспринимался американским сознанием точно так же, как британский колониализм. Черчилль мог жаловаться, что сравнение Рузвельтом «Тринадцати колоний»
[534] с британскими владениями XX века демонстрировало «затруднительность сопоставления ситуаций в разные столетия и мест действия, когда почти все материальные факты совершенно отличаются друг от друга…»
[535] Рузвельт, однако, был заинтересован не столько в переделке исторических аналогий, сколько в утверждении фундаментальных американских принципов. На первой же встрече с Черчиллем, на которой оба руководителя провозгласили Атлантическую хартию, Рузвельт настаивал на том, что хартия применима не только к Европе, но и повсюду, включая колониальные территории:
«Я твердо убежден в том, что, если мы собираемся обеспечить стабильный мир, он должен включать в себя развитие отсталых стран. …Не могу поверить, что мы можем вести войну против фашистского рабства и в то же время бездействовать в деле освобождения людей по всему миру от последствий отсталой колониальной политики»
[536].
Британский кабинет военного времени отверг подобную интерпретацию:
«…Атлантическая хартия… была адресована странам Европы, которые мы надеялись освободить от нацистской тирании, и не предназначалась для решения внутренних вопросов Британской империи или для оценки отношений между Соединенными Штатами и, к примеру, Филиппинами»
[537].
Ссылка на Филиппины была специально сделана для того, чтобы ввести в рамки то, что Лондон полагал «переизбытком чувств» со стороны Америки, и показать американским лидерам, что они могут потерять, если заведут свои аргументы слишком далеко. И тем не менее все закончилось ничем, не достигнув цели, так как Америка на деле следовала тому, что проповедовала, уже решив предоставить независимость своей единственной колонии, как только кончится война.
Англо-американские дебаты по вопросу о колониализме на этом ни в коем разе не закончились. В 1942 году в обращении по поводу Дня памяти павших Самнер Уэллес, друг и доверенное лицо Рузвельта, заместитель государственного секретаря, вновь подчеркнул историческое неприятие Америкой колониализма:
«Если нынешняя война является фактически войной за освобождение народов, она должна обеспечить суверенное равноправие всех народов мира, в том числе в мире обоих Американских континентов. Наша победа должна повлечь за собой освобождение всех народов. …Эпоха империализма окончилась»
[538].
Рузвельт вслед за этим направил записку государственному секретарю Халлу, уведомлявшую его, что заявление Уэллеса было санкционировано, — такого рода жест, который не вполне укрепляет узы взаимной приязни между государственным секретарем и его заместителем, так как подразумевает, что у заместителя более тесные отношения с президентом. Халлу в итоге удалось добиться снятия Уэллеса.
Взгляды Рузвельта на колониализм оказались провидческими
[539]. Он хотел, чтобы Америка встала во главе неизбежного освобождения колониальных территорий, пока стремление к самоопределению не переросло в расовую борьбу, — этими мыслями Рузвельт поделился со своим советником Чарльзом Тауссигом:
«Президент сказал, что его беспокоит судьба темнокожих людей на Востоке. Он сказал, что их один миллиард сто миллионов человек. Во многих странах Востока ими управляет горстка белых, и они негодуют против этого. Наша цель должна состоять в том, чтобы помочь им в достижении независимости — один миллиард сто миллионов потенциальных врагов опасны»
[540].
Дебаты на тему колониализма не имели практических последствий вплоть до самого конца войны, а к этому времени Рузвельта уже не будет в живых. Но противоречия по вопросам стратегии имели немедленные последствия, отражая отличающиеся национальные концепции по вопросам войны и мира. В то время как американские лидеры были склонны считать, что военная победа и есть самоцель, их британские партнеры стремились соотнести военные операции с точным дипломатическим планом обустройства послевоенного мира.
Наиболее значительный военный опыт был обретен Америкой в проходившей на ее собственной территории гражданской войне, которая велась до победного конца, и в Первой мировой войне. Обе они завершились полной победой. В американском мышлении внешняя политика и стратегия соотносились по разрядам на последовательные стадии национальной политики. В идеальной американской вселенной дипломаты не занимались стратегией, а военный персонал завершал выполнение задачи к тому времени, как дипломатия вступала в действие, — за приверженность этой точке зрения Америке пришлось заплатить дорого в корейской и вьетнамской войнах.
