Причина, по которой Рузвельт столь нерешительно отстаивал американские политические цели, заключалась в том, что он рассматривал своей главной целью в Тегеране принятие концепции «четырех полицейских». И одним из способов завоевать доверие Сталина было показное дистанцирование от Черчилля, как он потом сообщал Фрэнсис Перкинс, старому другу и министру труда в его правительстве:
«Уинстон покраснел и набычился. Чем больше он менял свой обычный вид, тем больше улыбался Сталин. Наконец разразился глубоким, раскатистым хохотом. Впервые за три дня я увидел свет в конце туннеля. Продолжал отпускать свои шутки до тех пор, пока мы не стали смеяться вместе, и как раз тогда я назвал его впервые «Дядя Джо». Должно быть, днем раньше маршал считал меня недотепой, но в этот день он смеялся от души и подошел ко мне, чтобы пожать руку.
С этого времени наши отношения потеплели. …Лед был сломан, мы общались друг с другом по-человечески, по-братски»
[560].
Перевоплощение Сталина, организатора кровавых чисток и недавнего коллаборациониста Гитлера, в «дядюшку Джо», образец умеренности, было, конечно, наивысшим триумфом надежды над опытом. И тем не менее упор, который сделал Рузвельт на добрую волю Сталина, не был индивидуальной реакцией на этого человека, но отражал подход народа, больше верящего в то, что человек добр от природы, а не в геополитический анализ. Они предпочитали видеть в Сталине скорее добродушного друга, чем тоталитарного диктатора. В мае 1943 года Сталин распустил Коминтерн, официальное орудие Коммунистической партии в проведении мировой революции. Это произошло в тот момент, когда мировая революция вряд ли являлась советской первостепенной задачей или вообще могла рассматриваться всерьез. И все-таки сенатор Том Коннелли от штата Техас, один из ведущих членов сенатского комитета по иностранным делам, который вскоре станет его председателем, приветствовал шаг Сталина как фундаментальный поворот в сторону западных ценностей: «Русские в течение многих лет занимались изменением своей экономики и тем самым шли к отказу от коммунизма, и теперь весь западный мир будет с благодарностью воспринимать этот счастливый исход этих усилий»
[561]. Даже журнал «Форчун», бастион американского капитализма, писал в том же духе
[562].
В силу этого по окончании Тегеранской конференции американский народ не воспринял как нечто необычное заявление своего президента, подытоживающее результаты конференции через оценку советского диктатора:
«Выражаясь простым языком, я «отлично поладил» с маршалом Сталиным. Этот человек сочетает в себе огромную, непреклонную волю и здоровое чувство юмора; думаю, душа и сердце России имеют в нем своего истинного представителя. Я верю, что мы и впредь будем отлично ладить и с ним и со всем русским народом — действительно отлично»
[563].
Когда в июне 1944 года союзники высадились в Нормандии и двинулись с запада на восток, судьба Германии была предрешена. А поскольку положение на фронте необратимо переменилось в пользу Сталина, тот стал постепенно завышать свои требования. В 1941 году он просил лишь признания границ 1941 года (допуская возможность их корректировки) и выражал готовность признать базирующихся в Лондоне свободных поляков. В 1942 году он стал жаловаться на состав польского правительства в изгнании. В 1943 году он создал альтернативу ему в виде так называемого Свободного люблинского комитета. К концу 1944 года он признал Люблинскую группу — в которой доминировали коммунисты, — в качестве временного правительства и запретил лондонских поляков. В 1941 году главной заботой Сталина были границы; к 1945 году уже стал политический контроль над территориями, находящимися за пределами этих границ.
Черчилль понимал, что происходит. Но Великобритания стала слишком зависимой от Соединенных Штатов, чтобы предпринимать одиночные инициативы. Да и не была Великобритания достаточно сильной, чтобы противостоять в одиночку все более смелому формированию Сталиным сферы советского влияния в Восточной Европе. В октябре 1944 года Черчилль отважился на почти что донкихотскую затею для решения напрямую со Сталиным будущего Восточной Европы. Во время визита в Москву, продолжавшегося восемь дней, Черчилль составил проект договоренности о разделе сфер влияния и вручил его Сталину. В нем он обрисовал разграничение сфер в форме процентов: Великобритания получала 90 процентов влияния в Греции, а Советский Союз 90 процентов в Румынии и 75 процентов в Болгарии; Венгрия и Югославия были поделены по принципу 50 на 50. Сталин принял этот проект с ходу, хотя Молотов, в лучших советских традициях торга барышников, во время диалога с Иденом попытался урезать британские проценты, отдавая Советскому Союзу большую долю в каждой из восточноевропейских стран, за исключением Венгрии
[564].
В британской попытке просматривалось нечто пафосное. Никогда еще сферы влияния не определялись в процентах. Не существовало никаких критериев коэффициента податливости или средств силового понуждения. Влияние всегда определялось присутствием соперничающих армий. Вследствие этого Греция подпадала под влияние Великобритании, с соглашением или без, в то время как все другие страны — за исключением Югославии — становились советскими сателлитами независимо от выделенного им процента. Даже свобода действий у Югославии проистекала не из соглашения между Черчиллем и Сталиным, а из того факта, что эта страна находилась в условиях советской оккупации весьма короткий срок, до этого освободившись от немецкой военной оккупации путем значительных партизанских усилий.
К моменту начала Ялтинской конференции 1945 года ничего не осталось от соглашения между Черчиллем и Сталиным. Советская армия занимала все спорные территории, превращая вопрос о границах в весьма спорную проблему. Более того, она уже начала массово вмешиваться в вопросы внутреннего устройства оккупированных стран.
