Будучи уже серьезно больным, Рузвельт должен был лететь с Мальты в крымский аэропорт Саки, а оттуда ехать на машине более 130 километров до Ялты в течение почти пяти часов по трудной, заснеженной дороге. Его апартаменты размещались в трех комнатах Ливадийского дворца. (В XIX веке Ливадия была любимым зимним курортом царей: в 1877 году именно там Александр II планировал вторжение на Балканы; а в 1911 году царь Николай II выстроил на возвышающихся над Черным морем утесах дворец из белого гранита, который и стал местом конференции «Большой Тройки»).
Тактика участников встречи не изменилась со сменой окружающей обстановки. Черчилль очень хотел обсудить вопросы послевоенного политического устройства, однако против этого возражали двое его коллег, каждый из которых добивался своих собственных четких целей. Рузвельт стремился заключить соглашение по вопросу о порядке голосования в Организации Объединенных Наций и застолбить советское участие в войне с Японией. Сталин был весьма рад обсуждению этих обеих тем, поскольку затраченное на них время уже не даст возможности обсудить Восточную Европу, и поскольку он очень хотел (а не отмахивался от нее, как полагали некоторые американцы) вступить в войну с Японией, что давало ему возможность принять участие в дележе плодов также и этой победы.
Черчилля больше всего тревожил европейский баланс сил. Он хотел вернуть Франции статус великой державы, противостоять расчленению Германии и ограничить чрезмерные советские требования относительно репараций. Хотя Черчиллю удалось справиться со всеми этими тремя проблемами, они носили всего лишь второстепенный характер по сравнению с восточноевропейским урегулированием, которое было предрешено вследствие ежедневных действий Красной Армии. К тому времени Сталин уже был готов парировать тактические ходы Рузвельта, направленные на то, чтобы добиться уступок от Советского Союза, что могло бы избавить его от гнева внутренней оппозиции. Когда Рузвельт попросил оставить город Львов в составе Польши, чтобы умиротворить критикующих его в Америке лиц польского происхождения, Сталин ответил, что, хотя ему бы очень хотелось так сделать, но у него самого тогда возникнут непреодолимые проблемы внутреннего характера с его собственным украинским населением
[565].
В конце концов, Черчилль и Рузвельт согласились с границами России на 1941 год, болезненный шаг для Черчилля, чья страна вступила в войну, чтобы сохранить территориальную целостность Польши. Они также согласились с перемещением западной границы Польши к линии рек Одер и Heйce
[566]. Но поскольку существовали две реки, носящие название Нейсе, то окончательное разграничение осталось неопределенным. Черчилль и Рузвельт признали созданное Москвой люблинское правительство с условием, что оно будет расширено за счет включения в него некоторых демократических деятелей из базирующегося в Лондоне польского правительства в изгнании.
Уступкой Сталина союзникам явилась совместная Декларация об освобожденной Европе, в которой давалось обещание провести свободные выборы и установить демократические правительства в Восточной Европе. Сталин явно полагал, что дает обещание относительно советской версии свободных выборов, особенно потому, что Красная Армия уже оккупировала соответствующие страны. Именно так все и случилось, хотя Сталин в серьезнейшей степени недооценил уважение, которое американцы традиционно питают к юридическим документам. Позднее, когда Америка решилась организовать сопротивление советскому экспансионизму, она это сделала на основании того, что Сталин не сдержал своего слова, которое было им дано в Ялте, и как американские руководители и американская общественность понимали его.
Реакция Сталина на призыв Рузвельта вступить в войну против Японии иллюстрирует, как отличались правила игры Сталина в коалиции от тех, которых придерживался Рузвельт. В этом обсуждении, к участию в котором Черчилль допущен не был — несмотря на то, что Великобритания одной из первых стала жертвой японской агрессии, — ничего не было слышно о единстве союзников, которое уже было само по себе наградой, или о постановке каких-либо политических вопросов, чтобы создать благоприятные условия для реализации идеи «четырех полицейских». Сталина ничто не сдерживало в его настойчивых требованиях особых выгод, пока продолжалась война, и оплаты стратегической, а не эмоциональной монетой. Требуемое им quid pro quo восходило еще к временам царей.
Притязания Сталина на южную часть Сахалина и на Курильские острова действительно имели, хотя и несколько неопределенное, отношение к советской безопасности и к русской истории. Но его требование свободных портов Даляня и Порт-Артура и права на управление маньчжурскими железными дорогами шло непосредственно из царско-империалистических учебников начала того столетия. Менее всего доступным пониманию решением Рузвельта в Ялте он пошел на удовлетворение всех этих требований в секретном соглашении, которое предусматривало возвращение Москве господствующей роли в Маньчжурии, утерянной ею в результате Русско-японской войны — роль эта сохранялась до тех пор, пока китайские коммунисты не воцарились в Пекине в 1949 году.
После Ялтинской конференции повсюду было ликование. Выступая в конгрессе, Рузвельт сделал упор на договоренности по Организации Объединенных Наций, но не на решениях, предопределявших политическое будущее Европы и Азии. Второй раз в продолжение жизни одного поколения американский президент возвращался из Европы и заявлял о конце истории. Рузвельт утверждал:
«Ялтинская конференция …должна повлечь за собой конец системы односторонних действий, ограниченных союзов, сфер влияния, баланса сил и всех прочих отживших свой век установлений, применявшихся на протяжении столетий, и всегда заканчивавшихся провалом. Мы предлагаем заменить все это универсальной организацией, в которую в конечном счете будут иметь возможность вступить все миролюбивые нации. Я убежден, что и конгресс, и американский народ воспримут результаты этой конференции как истоки постоянной структуры мира»
[567].
Иными словами, Рузвельт предоставил Сталину сферу влияния в Северном Китае для того, чтобы сделать для него привлекательным участие в создании такого мирового порядка, при котором сферы влияния будут не нужны.
Когда Ялтинская конференция окончилась, восхвалялось только единство в союзе военного времени; трения, которые позже разрушат этот союз, пока еще широко не ощущались. Царствовала над всем надежда, и на дядюшку Джо смотрели как на простого партнера. Вспоминая Ялту, Гарри Гопкинс выражал озабоченность тем, чтобы Сталин, предположительно умеренный политик, не сдался бы под давлением сторонников твердой линии в Кремле:
«Русские доказали, что они могут быть разумными и дальновидными, и ни у президента, ни у кого из нас не было ни малейшего сомнения в том, что мы сможем жить бок о бок с ними и мирно идти рука об руку сколь угодно долго в будущем. Но я вынужден сделать в этой связи одну оговорку — я полагаю, у всех нас было на уме одно соображение. Речь шла о том, что невозможно предсказать, каким будет ход событий, если что-нибудь случится со Сталиным. Мы были уверены, что мы можем на него рассчитывать, как на разумного, здравомыслящего и понимающего человека, но мы никогда не были уверены в том, кто или что может быть у него за спиной в Кремле»
[568].
