Новая американская администрация, однако, была не более благожелательна к британской Realpolitik, чем ранее была рузвельтовская. Дипломатическая схема военных лет, таким образом, повторилась. Американские лидеры с большой радостью дали согласие на встречу на высшем уровне в Потсдаме, под Берлином, во второй половине июля. Но Трумэн еще не был готов принять предложение Черчилля действовать со Сталиным по принципу применения кнута и пряника для получения желаемых результатов. Фактически администрация Трумэна оказалась столь же готовой, как и ее предшественница, преподать урок Черчиллю, показав ему, что дни дипломатии баланса сил безвозвратно миновали.
В конце июня, менее чем за месяц до назначенной встречи, американские войска отошли на согласованную демаркационную линию, не оставляя Великобритании иного выбора, как последовать их примеру. Более того, точно так же, как Рузвельт в значительной степени переоценивал возможности Великобритании, администрация Трумэна уже видела себя в роли посредника между Великобританией и Советским Союзом. Преисполненный решимости не произвести впечатления готовности на сговор против Сталина, Трумэн, к огорчению Черчилля, отклонил предложение остановиться по пути в Потсдам в Великобритании, чтобы отпраздновать англоамериканскую победу.
Трумэн, однако, не испытывал угрызений совести в отношении встречи со Сталиным в отсутствие Черчилля. Прибегнув к тому же предлогу, каким воспользовался Рузвельт, когда хотел увидеться со Сталиным в Беринговом проливе, — то есть, указав, что он, в отличие от Черчилля, никогда не встречался со Сталиным, — Трумэн предложил организовать для него отдельную встречу с советским правителем. Но Черчилль оказался столь же чувствителен к исключению из советско-американского диалога, сколь серьезно отнеслись советники Трумэна к созданию иллюзии того, что Вашингтон и Лондон работают в тандеме. Согласно мемуарам Трумэна, Черчилль запальчиво уведомил Вашингтон, что он не будет присутствовать на встрече на высшем уровне, которая стала бы продолжением встречи между Трумэном и Сталиным
[587]. Чтобы выполнить взятую на себя роль самоназначенного посредника и установить прямой контакт с руководителями союзников, Трумэн решил направить эмиссаров в Лондон и Москву.
Гарри Гопкинс, давний приближенный Рузвельта, был направлен в Москву; посланец, снаряженный к Черчиллю, был, как ни странно, отобран с точки зрения доверия к нему Сталина, а не в силу его способности понимания замыслов британского премьер-министра. Это был Джозеф Э. Дэвис, довоенный посол в Москве, написавший бестселлер «Миссия в Москву».
И хотя Дэвис был инвестиционным банкиром, то есть в глазах коммунистов архикапиталистом, он обладал склонностью, характерной для большинства американских послов — особенно не принадлежащих к числу карьерных дипломатов, — превращаться в самозваных пропагандистов тех стран, в которых они аккредитованы. Книга Дэвиса о приключениях посла повторяла как попугай советскую пропаганду по всем мыслимым вопросам, включая утверждения о виновности жертв показательных процессов. Направленный Рузвельтом в военное время с миссией в Москву и оказавшийся явно неудачным выбором, Дэвис проявил невероятную бестактность и показал в американском посольстве снятый по мотивам его бестселлера фильм группе высших советских руководителей. Официальный отчет сухо констатировал, что советские гости смотрели фильм с «мрачным любопытством», когда на экране объявлялась вина их бывших коллег
[588]. (И они вполне могли это делать. Они не только знали, что происходило на самом деле, но и не могли не исключать возможность того, что этот фильм с таким же успехом описывает и их собственную судьбу.) Так что Трумэн вряд ли мог найти более неподходящего человека для миссии на Даунинг-стрит, который менее всего смог бы воспринять взгляды Черчилля на послевоенный мир.
Визит Дэвиса в Лондон в конце мая 1945 года оказался столь же фантастическим, как и его военная миссия в Москву. Дэвис был гораздо более заинтересован в продолжении американского партнерства с Советским Союзом, чем в создании благоприятных условий для развития англо-американских отношений. Черчилль выразил американскому посланцу свои опасения о том, что Сталин хочет поглотить Центральную Европу, и подчеркнул важность объединенного англо-американского фронта, чтобы противостоять ему. На анализ Черчилля в отношении советского вызова Дэвис отреагировал тем, что язвительно спросил «Старого Льва», не сделали ли «он и Британия ошибки, не поддержав Гитлера, поскольку, как я понял, теперь высказывается доктрина, которую провозглашал Гитлер и Геббельс и которая повторялась прошедшие четыре года в попытке разрушить единство союзников и на этой основе «разделять и властвовать»
[589]. Что касается Дэвиса, то дипломатия между Востоком и Западом могли бы зайти в никуда, если бы не базировалась на вере в добрую волю Сталина.
Именно в этом духе Дэвис докладывал Трумэну. При всем величии Черчилля, с точки зрения Дэвиса, он был «первым, последним и на все времена» великим англичанином, более всего заинтересованным в сохранении положения Англии в Европе, чем в сохранении мира
[590]. Адмирал Лихи, первоначально рузвельтовский, а теперь трумэновский начальник штаба Верховного главнокомандующего вооруженными силами США, подтвердил, что точка зрения Дэвиса была широко распространена, и сопроводил доклад Дэвиса следующим замечанием: «Это соответствует нашей штабной оценке поведения Черчилля во время войны»
[591].
Ничто лучше не иллюстрирует острую реакцию Америки на Realpolitik. Дэвис и Лихи выражали открытое недовольство тем, что британский премьер-министр, прежде всего, заботится о британских национальных интересах, то, что государственный деятель любой страны считал бы самым естественным на свете. И даже, несмотря на то что поиск Черчиллем баланса сил на континенте являлся воплощением трехвековой истории британской политики, американцы смотрели на это, как на некое отклонение, и противопоставляли стремление к миру усилие, направленное на установление баланса, словно цели и средства были несовместимы, а не дополняли друг друга.
Гопкинсу, который несколько раз посещал Москву в качестве эмиссара военного времени, атмосфера его параллельной миссии показалась чрезвычайно благоприятной. Даже с учетом этого, вполне вероятно, что его встречи со Сталиным непреднамеренно углубили пропасть по вопросу о Восточной Европе и ускорили начало холодной войны. Поскольку Гопкинс следовал модели поведения военных лет, предпочитая делать акцент на гармонии, а не на конфронтации. Он не рискнул сообщить Сталину, до какой степени его курс может привести к серьезным неприятностям из-за всполошившейся американской общественности. На протяжении всей своей дипломатической карьеры Гопкинс действовал, исходя из той предпосылки, что любые разногласия можно уладить в атмосфере понимания и доброй воли — таких категорий, которые, начнем с того, практически находились вне пределов сталинского понимания.
