В 1946 году состоялись еще две встречи министров иностранных дел в Париже и Нью-Йорке. На них была доведена до конца выработка текстов дополнительных договоров, но там же проявилось и усиление напряженности, так как Сталин превращал Восточную Европу в политический и экономический придаток Советского Союза.
Культурная пропасть между американскими и советскими руководителями способствовала началу холодной войны. Американские участники переговоров действовали так, словно одно лишь упоминание их юридических и моральных прав должно привести к желаемым результатам. Но Сталину требовались гораздо более убедительные мотивы, которые заставили бы его изменить свой курс. Когда Трумэн говорил о «Золотом правиле нравственности», американская аудитория воспринимала его в буквальном смысле слова и искренне верила в возможность существования мира, управляемого на основе норм права. Для Сталина слова Трумэна представляли собой бессмыслицу, если не очередную хитрость и пустословие. Тот новый международный порядок, который он имел в виду, представлял собой панславизм, подкрепленный коммунистической идеологией. Югославский коммунист диссидент Милован Джилас припоминает беседу, в ходе которой Сталин сказал: «Если славяне останутся едины и проявят солидарность, то никто в будущем не будет в состоянии даже пальцем шевельнуть. Даже одним пальцем!» — повторил он (Сталин), подчеркивая свою мысль рассекающим воздух указательным пальцем»
[603].
Парадоксально, но сползание к холодной войне ускорялось тем, что Сталин прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько на самом деле слаба его страна. Советская территория к западу от Москвы была опустошена, поскольку стандартной практикой отступающих армий — вначале советской, потом немецкой — было взрывать чуть ли не каждую трубу, чтобы лишить наступающих преследователей крова в условиях ужасного русского климата. Число советских потерь от войны (включая гражданских лиц) составило свыше 20 миллионов. В дополнение к этому число погибших в сталинских чистках, в лагерях, от принудительной коллективизации и преднамеренно организованного голода составляет еще примерно 20 миллионов, при наличии 15 миллионов человек, которым удалось пережить заключение в ГУЛАГе
[604]. И теперь эта истощенная страна оказалась лицом к лицу с технологическим прорывом Америки, создавшей атомную бомбу. Могло ли это означать, что настал тот самый миг, которого так долго опасался Сталин, и капиталистический мир теперь сможет навязывать свою волю? Неужели все страдания и лишения, невыносимые даже по российским предельно антигуманным и тираническим стандартам, не принесли им ничего лучшего, чем одностороннюю выгоду для капиталистов?
С почти бесшабашной бравадой Сталин предпочел сделать вид, будто Советский Союз действует с позиции силы, а не слабости. Добровольные уступки, по разумению Сталина, являются признанием уязвимости, и он воспринимал любое такое проявление как несомненный призыв к новым требованиям и новому нажиму. Поэтому он держал свои войска в центре Европы, где постепенно насаждал советские марионеточные правительства. Зайдя еще дальше, Сталин создал имидж столь неумолимой свирепости, что многие даже предполагали, будто он готовится к прыжку к Ла-Маншу, — эти опасения впоследствии были признаны не имеющей основания химерой.
Сталин сочетал преувеличение советской мощи и воинственности с систематическими попытками принизить могущество Америки, особенно ее такого наиболее мощного оружия, как атомная бомба. Сталин первым задал тон своей показной индифферентностью, когда Трумэн известил его о существовании бомбы. Коммунистическая пропаганда, подкрепленная заявлениями благонамеренных академических последователей по всему миру, разрабатывали тему о том, что появление ядерного оружия не отменяет законов военной стратегии и что стратегическая бомбардировка может оказаться неэффективной. В 1946 году Сталин заложил основы официальной доктрины: «Атомная бомба предназначена для того, чтобы запугать слабонервных, но она не может решить судьбу войны…»
[605] В советских официальных заявлениях это утверждение Сталина было мгновенно положено в основу различия между «временным» и «постоянным» стратегическими факторами, где атомная бомба квалифицировалась как временное явление. «Поджигатели войны, — писал в 1949 году маршал авиации Константин Вершинин, — преувеличивают роль военно-воздушных сил сверх всякой меры… [рассчитывая на то], что народы СССР и стран народной демократии будут напуганы так называемой «атомной» войной или «войной автоматов»
[606].
Ординарный лидер избрал бы передышку для общества, измученного войной и ей предшествовавшими нечеловеческими лишениями. Но демонический советский генеральный секретарь не пожелал сделать никакого послабления для своего народа; на самом деле он посчитал — и, по-видимому, был прав, — что стоит дать своему обществу временное послабление, оно начнет задавать вопросы, касающиеся самих основ коммунистического правления. В своем обращении к командному составу победоносной Красной Армии вскоре после Дня победы в мае 1945 года Сталин в последний раз воспользовался эмоциональной риторикой военного времени. Обратившись к собравшимся: «Мои друзья, мои соотечественники», он так описал отступления 1941 и 1942 годов:
«Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества — над фашизмом. Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!»
[607]
Это был последний случай признания Сталиным своих ошибок и последнее его обращение к народу в качестве главы правительства. (Интересно, что в своем обращении Сталин отдает должное только русскому народу, но не другим национальностям советской империи.) В течение нескольких месяцев Сталин опять вернется на прежний пост генерального секретаря Коммунистической партии как основы его власти, его манера обращения к советскому народу вновь вернется к стандартному коммунистическому обращению «товарищи», так как он приписал именно Коммунистической партии исключительную заслугу в победе советского народа.
