Черчилль сделал вывод, что необходим союз между Соединенными Штатами и Британским Содружеством наций для того, чтобы отразить непосредственную угрозу. Долгосрочным решением, однако, по его словам, является европейское единство, «от которого ни одну сторону не следует отталкивать навсегда». Черчилль, первый и ведущий противник Германии 1930-х годов, стал, таким образом, первым и ведущим защитником Германии 1940-х. Центральной темой Черчилля, однако, было то, что время не на стороне демократических стран и что всеобщего урегулирования надо добиваться как можно скорее:
«Я не верю, что Советская Россия хочет войны. Чего она хочет, так это плодов войны и безграничного распространения своей мощи и доктрин. Но о чем мы должны подумать здесь сегодня, пока еще есть время, так это о предотвращении войн навечно и создании условий для свободы и демократии как можно скорее во всех странах. Наши трудности и опасности не исчезнут, если мы закроем на них глаза или просто будем ждать, что произойдет, или будем проводить политику умиротворения. Нам нужно добиться урегулирования, и чем больше времени оно займет, тем труднее оно пойдет и тем более грозными станут перед нами опасности»
[613].
Причины, по которым пророков редко почитают в их собственных странах, в том, что их роль состоит в преодолении пределов опыта и воображения своих современников. Они добиваются признания только тогда, когда их видение становится свершившимся опытом, короче говоря, когда становится слишком поздно получать преимущества от их предвидения. Черчиллю было на роду написано быть отвергнутым своими соотечественниками, за исключением короткого времени, когда на карту было поставлено их выживание. В 1930-е годы он призывал свою страну вооружаться, в то время как его современники стремились вести переговоры; в 1940-е и 1950-е он настаивал на дипломатическом противостоянии, в то время как его современники, зачарованные выдуманными ими же представлениями о собственной слабости, были более заинтересованы в накапливании сил.
В конце концов, орбита советских сателлитов формировалась постепенно и отчасти по недосмотру. Анализируя речь Сталина с призывом о трех пятилетках, Джордж Кеннан писал в своей знаменитой «Длинной телеграмме», как Сталин отреагирует на серьезное давление извне: «Нападение на СССР, губительное для тех, кто его осуществит, приостановит строительство социализма в СССР, и должно быть, следовательно, предотвращено любой ценой» (выделено мною. — Г.К.)
[614]. Сталин не мог одновременно восстанавливать Советский Союз и идти на риск конфронтации с Соединенными Штатами. Многократно упоминавшееся в прессе советское вторжение в Западную Европу было какой-то фантазией; вероятнее всего, Сталин отступил бы перед лицом серьезной конфронтации с Соединенными Штатами, хотя поначалу, конечно, прошел бы определенный путь, чтобы испытать серьезность решимости Запада.
Сталин сумел навязать Восточной Европе границы, не подвергая себя неоправданному риску, поскольку его войска уже оккупировали те территории. Но когда дело дошло до введения на этих территориях режимов советского типа, он оказался более осмотрительным. В первые два послевоенных года только Югославия и Албания установили у себя коммунистические диктатуры. Другие пять стран, которые позднее стали советскими сателлитами — Болгария, Чехословакия, Венгрия, Польша и Румыния, — имели коалиционные правительства, где коммунисты были самой сильной, но не безраздельно правящей партией. Две из этих стран — Чехословакия и Венгрия — провели выборы в первый же год после войны, и у них была настоящая многопартийная система. Да, конечно, велось систематическое преследование некоммунистических партий, особенно в Польше, но еще не практиковалось прямое их подавление Советами.
Еще в сентябре 1947 года Андрей Александрович Жданов, который какое-то время считался ближайшим соратником Сталина, выделял две категории государств, входивших, согласно его терминологии, в «антифашистский фронт» Восточной Европы. В речи, провозглашающей образование Коминформа, формального объединения коммунистических партий мира, пришедшего на смену Коминтерну, он назвал Югославию, Польшу, Чехословакию и Албанию «странами новой демократии» (что довольно странно звучало применительно к Чехословакии, где коммунистический переворот еще не произошел). Болгария, Румыния, Венгрия и Финляндия были помещены в другую, пока еще безымянную категорию
[615].
Означало ли это, что вариант Сталина на случай отступления по Восточной Европе предусматривал предоставление этим странам статуса, аналогичного тому, который был у Финляндии, — демократического национального государства, но уважающего советские интересы и озабоченности? Пока не будут раскрыты советские архивы, мы вынуждены довольствоваться догадками. Зато мы знаем наверняка, что, хотя Сталин говорил Гопкинсу в 1945 году, что он хочет иметь дружественное, но не обязательно коммунистическое правительство в Польше, его клевреты на деле занимались абсолютно противоположным. Два года спустя, когда Америка приступила к осуществлению греко-турецкой программы помощи и формировала из трех западных оккупационных зон Германии государство, ставшее позднее известным как Федеративная Республика (см. восемнадцатую главу), Сталин имел очередную беседу с американским государственным секретарем. В апреле 1947 года через полтора года тупиковых, по сути, и все более острых по форме встреч министров иностранных дел четырех держав и целой серии советских угроз и односторонних шагов, Сталин пригласил государственного секретаря Маршалла на продолжительную встречу. Во время этой встречи он подчеркнул, что придает огромное значение всеобъемлющей договоренности с Соединенными Штатами. Тупики и конфронтации, как утверждал Сталин, «являются как бы первым боем, разведкой боем»
[616]. Сталин заявлял, что компромисс возможен по «всем (выделено мною. — Г.К.) основным вопросам», и настаивал на том, что «необходимо проявить терпение и не впадать в пессимизм»
[617].
