«В мире останутся только две великие державы. …Соединенные Штаты и Советский Союз. Мы дошли до такой ситуации, какой не было никогда в нашей истории с античных времен. Со времени противостояния Рима и Карфагена не было такой поляризации сил на нашей земле. …Для Соединенных Штатов принятие мер по усилению стран, которым угрожает советская агрессия или коммунистический заговор… равносильно защите самих Соединенных Штатов — равносильно защите свободы как таковой»
[631].
Когда стало ясно, что Ачесону удалось тронуть сердца членов делегации, администрация стала следовать его подходу. С этого момента программа помощи Греции и Турции представлялась как часть глобальной схватки между демократией и диктатурой. И когда 12 марта 1947 года Трумэн выступил с доктриной, которая позднее стала называться его именем, он опустил стратегический аспект ачесоновского анализа и заговорил в традиционных рамках вильсонианства относительно борьбы между двумя образами жизни:
«Один образ жизни опирается на волю большинства и характеризуется свободными институтами, представительным правительством, свободными выборами, гарантиями личной свободы, свободы слова и вероисповедания и свободы от политического угнетения. Второй образ жизни целиком основывается на воле меньшинства, насильственно навязываемой большинству. Он опирается на террор и угнетение, контролируемые прессу и радио, подтасованные выборы и подавление личных свобод»
[632].
Более того, при защите независимых стран Соединенные Штаты действовали от имени демократии и мирового сообщества, даже если советское вето мешало формальной санкции Организации Объединенных Наций: «Оказывая помощь свободным и независимым странам отстаивать свою свободу, Соединенные Штаты будут проводить в жизнь принципы Устава Организации Объединенных Наций»
[633].
Если бы советские руководители лучше знали американскую историю, они бы поняли грозную суть того, о чем говорит президент. Доктрина Трумэна обозначила водораздел, потому что, коль скоро Америка бросила моральный вызов, с реальной политикой в том виде, в котором Сталин понимал ее лучше всего, было покончено раз и навсегда, и о торговле по поводу каких-либо взаимных уступок не может идти и речи. С тех пор конфликт мог быть разрешен, только если произойдет перемена в советских целях, наступит крах советской системы или произойдет и то и другое одновременно.
Трумэн провозгласил свою доктрину как «политику Соединенных Штатов в поддержку свободных народов, которые противостоят попыткам порабощения со стороны вооруженного меньшинства или давлению извне»
[634]. Это неизбежно вызвало критику с обеих сторон интеллектуального спектра. Одни протестовали, считая, что Америка защищает страны, которые, несмотря на свою важность, не заслуживали этого по моральным соображениям. Другие возражали, считая, что Америка связывает себя обязательствами защищать сообщества, которые, были ли они свободными или нет, не имели жизненно важного значения для безопасности Америки. Эта двусмысленность так и не пропала, вызвав дебаты об американских целях почти в каждом из кризисов, которые не закончились и по сей день. С той поры американская внешняя политика вынуждена лавировать между теми, кто клеймит ее за аморальность, и теми, кто критикует ее за выход за рамки национальных интересов посредством воинствующего морализаторства.
Когда проблема была определена как имеющая непосредственное отношение к судьбам демократии, Америка не стала ждать фактического возникновения гражданской войны, как это случилось в Греции; в американском национальном характере заложено стремление попытаться заняться лечением. 5 июня, менее чем через три месяца после провозглашения доктрины Трумэна, государственный секретарь Маршалл в обращении на церемонии по случаю присуждения ученых степеней в Гарварде сделал именно это, объявив о приверженности Америки задаче искоренения социальных и экономических предпосылок, приводящих к агрессии. Америка поможет восстановлению Европы, как объявил Маршалл, чтобы избежать «политических беспорядков» и «отчаяния», чтобы восстановить мировую экономику и поддерживать свободные институты. Поэтому «любое правительство, выражающее желание оказать содействие в выполнении задачи по восстановлению, встретит, как я уверен, полнейшую поддержку со стороны правительства Соединенных Штатов»
[635]. Иными словами, участие в «плане Маршалла» было открыто даже для правительств советской сферы влияния — намек этот тотчас же нашел отклик в Варшаве и Праге, так же быстро подавленный Сталиным.
Будучи привязанными к платформе социально-экономической реформы, Соединенные Штаты объявили, что станут выступать не только против любого правительства, но и против любой организации, которая будет препятствовать процессу европейского восстановления. Маршалл конкретно назвал коммунистические партии и их подставные организации: «…правительства, политические партии или группировки, стремящиеся увековечить человеческие страдания, чтобы извлечь из этого политическую или иную выгоду, встретятся с противодействием со стороны Соединенных Штатов»
[636].
Только такая же идеалистическая, как и готовая к освоению неизведанных пространств и такая же относительно неопытная страна, как Соединенные Штаты, могла выдвинуть план глобального экономического возрождения, основанный на базе одних лишь ее собственных ресурсов. И всего лишь сам размах такого видения вызвал общенациональную поддержку, которая станет опорой поколения холодной войны вплоть до окончательной в ней победы. Программа экономического восстановления, по словам государственного секретаря Маршалла, будет «направлена не против какой-либо страны или доктрины, а против голода, нищеты, отчаяния и хаоса»
[637]. И точно так же, как при провозглашении Атлантической хартии, глобальный крестовый поход против голода и отчаяния импонировал американцам больше, чем призыв к защите насущных интересов страны или к восстановлению баланса сил.
В итоге всех этих более или менее разрозненных инициатив возник документ, который на протяжении жизни более чем одного поколения послужит в качестве библии для политики сдерживания. Все различные направления американской послевоенной мысли были сведены воедино в этой исключительной по содержанию статье, опубликованной в журнале «Форин афферс» за июль 1947 года. Хотя под ней стояла анонимная подпись «Х», автором ее, как выяснилось позднее, оказался Джордж Ф. Кеннан, тогда уже руководитель управления политического планирования Государственного департамента. Из тысяч статей, написанных после окончания Второй мировой войны, «Истоки советского поведения» Кеннана представляют собой совершенно особое явление. Эта написанная ясным языком, наполненная страстной аргументацией литературная адаптация кеннановской «Длинной телеграммы» поднимает вопросы советского вызова до уровня философии истории.
