В конце концов анализ Липпмана завоевал себе существенную поддержку, хотя в основном среди противников конфронтации с Советским Союзом. Но их согласие базировалось лишь на одном аспекте аргументации Липпмана, при этом подчеркивалась, как они это делали, ее критика и игнорировались ее предписания. Они отмечали призыв Липпмана к постановке более ограниченных целей, но пренебрегали его рекомендациями в отношении более активного проведения наступательной дипломатии. И случилось так, что в 1940-е годы наиболее привлекательной стратегической альтернативой доктрине сдерживания оказалась внешнеполитическая программа, разработанная не кем иным, как Уинстоном Черчиллем, тогдашним лидером парламентской оппозиции.
Черчилль снискал широчайшую признательность как человек, объявивший о начале холодной войны в его речи о «железном занавесе», произнесенной в Фултоне, штат Миссури. На всех этапах Второй мировой войны Черчилль стремился ограничить советский экспансионизм в попытке улучшить послевоенные переговорные возможности демократий. Черчилль поддерживал сдерживание, но для него оно никогда не было самоцелью. Не желая пассивно ждать наступления краха коммунизма, он стремился скорее формировать историю, чем полагаться на нее, чтобы она сделала за него его работу. Он старался добиться урегулирования путем переговоров.
В «фултонской речи» Черчилля на переговоры лишь делался намек. 9 октября 1948 года в валлийском городке Лландудно Черчилль вновь вернулся к своей аргументации относительно того, что переговорная позиция Запада никогда не улучшится по сравнению с нынешним моментом. В речи, на которую не обратили особенного внимания, он сказал:
«Возникает вопрос: что произойдет, когда у них самих появится атомная бомба и они накопят значительный их запас? Можете судить сами, что случится, исходя из того, что происходит сейчас. Если такое творится с сырой древесиной, то как будет обстоять дело с высушенной? …Никто в здравом уме не поверит, что у нас есть ничем не лимитированный срок. Мы должны довести дело до логического конца и принять окончательное решение. Хватит бегать вокруг да около, действовать непредусмотрительно и некомпетентно в ожидании, когда что-нибудь да проявится, под этим я понимаю ожидание появления для нас чего-то весьма скверного. Западные страны, по всей вероятности, скорее смогут добиться долгосрочного урегулирования и избежать кровопролития, если они сформулируют свои справедливые требования, пока в их распоряжении имеется атомная энергия и до того, как русские коммунисты получат ее тоже»
[659].
Два года спустя Черчилль повторил аналогичный призыв в палате общин: демократические страны достаточно сильны, чтобы пойти на переговоры, они лишь ослабят себя выжиданием. В речи в защиту перевооружения в рамках НАТО 30 ноября 1950 года он предупредил, что вооружение Запада само по себе не изменит его переговорных позиций, которые, в конце концов, зависят от атомной монополии Америки:
«…и хотя правильно наращивать наши силы как можно быстрее, ничто в этом процессе за упомянутое мною время не лишит Россию эффективного превосходства в области того, что мы теперь называем обычными вооружениями. Это приведет лишь к тому, что обеспечит нам укрепление европейского единства и увеличение возможностей сдерживания агрессии. …Поэтому я выступаю в пользу усилий по достижению урегулирования с Советской Россией, как только предоставится первая же подходящая возможность, и настаиваю на том, чтобы эти усилия были предприняты, пока еще существует огромное и несоизмеримое превосходство организации атомной бомбы Соединенных Штатов, перевешивающее советское преобладание во всех прочих военных областях»
[660].
Для Черчилля уже имела место политика с позиции силы; с точки зрения американского руководства, ее еще требовалось создать. Черчилль думал о переговорах как о способе приравнивания силы дипломатии. И хотя он никогда не высказывался конкретно, из его публичных заявлений четко вытекает, что он имел в виду своего рода дипломатический ультиматум со стороны западных демократических стран. Американские руководители пасовали перед использованием собственной атомной монополии даже в качестве угрозы. Черчилль желал сузить район советского влияния, но был готов сосуществовать с советским государством в ограниченных масштабах. Американские лидеры всеми фибрами своей души испытывали отвращение к сферам влияния. Они хотели добиться уничтожения, а не сужения сфер проникновения своего оппонента. Они предпочитали ждать полной победы и краха коммунизма, в каком бы отдаленном будущем это ни случилось, и реализации вильсонианского решения проблемы мирового порядка.
Расхождение сводилось к различию между историческим опытом Великобритании и Америки. Общество, к которому принадлежал Черчилль, было слишком хорошо знакомо с несовершенными результатами; Трумэн и его советники придерживались традиции, согласно которой, если проблема четко очерчена, ее обычно разрешали с привлечением обширных ресурсов. Отсюда вытекает отдаваемое Америкой предпочтение окончательным решениям и ее недоверие к такого рода компромиссам, которые стали коньком Великобритании. У Черчилля не было концептуальных затруднений в одновременном сочетании создания плацдарма с позиции силы с ведением активной дипломатии, жестко нацеленной на урегулирование. Американские руководители воспринимали эти усилия как последовательные этапы — точно так же, как они это делали во время Второй мировой войны и будут делать это вновь в Корее и Вьетнаме. Американская точка зрения возобладала, поскольку Америка была сильнее Великобритании и поскольку Черчилль в качестве лидера британской оппозиции не имел возможности настаивать на реализации своей стратегии.
В конечном счете наиболее громкий и настойчивый вызов американской политике раздался не со стороны «реалистической школы» Липпмана или со стороны философии Черчилля, мыслящего категориями баланса сил, а со стороны традиции, уходящей глубокими корнями в почву, породившую американское радикальное мышление. В то время как и Липпман, и Черчилль соглашались с основополагающей предпосылкой администрации Трумэна относительно серьезной угрозы со стороны советского экспансионизма и лишь расходились в конкретной стратегии противодействия этому, радикальные критики отвергали абсолютно все аспекты политики сдерживания. Генри Уоллес, вице-президент в период третьего срока пребывания Рузвельта на посту президента, а при Трумэне побывавший министром сельского хозяйства и министром торговли, был главным представителем этого направления.
Продукт американской популистской традиции, Уоллес проявлял типичное для янки неизменное недоверие к Великобритании. Как и большинство американских либералов со времен Джефферсона, он настаивал на том, что «те же самые моральные принципы, которыми руководствуются в частной жизни, должны быть также определяющими в международных делах»
[661]. По мнению Уоллеса, Америка утратила моральные ориентиры и проводит свою внешнюю политику, основываясь на «макиавеллистских принципах обмана, применения силы и недоверия», как заявил он, выступая в Мэдисон-сквер-гарден 12 сентября 1946 года
[662]. А поскольку предрассудки, ненависть и страх как раз и являются коренными причинами международных конфликтов, Соединенные Штаты не имеют морального права вмешиваться в дела за рубежом, пока не искоренят это зло у себя дома.
