Новый радикализм возродил историческое представление об Америке как о маяке свободы, но по ходу дела обернулся против самого себя. Постулирование морального знака равенства между американскими и советскими действиями стало характерной чертой радикальной критики в течение всего периода холодной войны. Сама идея международной ответственности Америки выглядела в глазах Уоллеса примером высокомерия власти. Британцы, как утверждал он, обманом заставляли доверчивых американцев таскать для них каштаны из огня: «Британская политика явно направлена на провоцирование недоверия между Соединенными Штатами и Россией и, таким образом, на подготовку почвы для Третьей мировой войны»
[663].
Для Уоллеса трактовка Трумэном сути конфликта как конфликта между демократией и диктатурой была чистейшей воды вымыслом. В 1945 году, когда советские послевоенные репрессии стали все более очевидными, а жестокость коллективизации была широко признана, Уоллес заявил, что «сегодняшние русские обладают большей политической свободой, чем когда бы то ни было». Он также обнаружил «признаки возрастающей религиозной терпимости» в СССР и утверждал, что «отсутствует серьезный конфликт между Соединенными Штатами и Советским Союзом»
[664].
Уоллес полагал, что советская политика менее всего обусловлена экспансионизмом, а больше вызвана страхом. В марте 1946 года, будучи еще министром торговли, Уоллес писал Трумэну:
«События последних нескольких месяцев отбросили Советы назад, возродив у них существовавшие до 1939 года страхи перед «капиталистическим окружением» и ошибочное представление о том, что западный мир, включая США, неизменно и единодушно враждебен им»
[665].
Через полгода в своей речи в Мэдисон-сквер-гарден Уоллес бросил прямой вызов Трумэну, что заставило президента потребовать его отставки:
«Нам может не нравиться то, что Россия делает в Восточной Европе. Ее вариант земельной реформы, промышленная экспроприация и подавление основных свобод оскорбляют подавляющее большинство народа Соединенных Штатов. Но нравится нам это или нет, русские будут пытаться социализировать свою сферу влияния, точно так же, как мы пытаемся демократизировать нашу сферу влияния. …Предполагается, что русские представления о социально-экономической справедливости будут торжествовать на одной трети земного шара. Наши представления о демократии свободного предпринимательства будут торжествовать на большей части остальной территории. И оба эти представления будут стремиться показать, какое из них даст наибольшее удовлетворение простому человеку в соответствующих районах политического доминирования»
[666].
В этой весьма любопытной перемене ролей самозваный защитник морали в международных отношениях признал советскую сферу влияния в Восточной Европе на практической основе, в то время как администрация, на которую он нападал, обвиняя ее в проведении циничной силовой политики, отвергала существование советской сферы влияния по нравственным принципам.
По мнению Уоллеса, Америка не имеет прав вмешиваться в одностороннем порядке в дела всего земного шара. Оборона становилась законной лишь с одобрения Организации Объединенных Наций (независимо от того, что Советский Союз обладал там правом вето), а экономическое содействие следовало оказывать посредством международных институтов. Поскольку «план Маршалла» этим критериям не соответствовал, то Уоллес предсказывал, что он принесет Америке ненависть всего человечества
[667].
Выпад Уоллеса потерпел крушение после коммунистического переворота в Чехословакии, Берлинской блокады и вторжения в Южную Корею. Как кандидат на президентских выборах 1948 года, он собрал всего один миллион голосов — преимущественно в Нью-Йорке — против более чем 24 миллионов отдавших голоса Трумэну, что ставило его на четвертое место вслед за кандидатом от «диксикратов»
[668] Стромом Термондом.
Тем не менее Уоллес сумел выделить темы, которые останутся главными для всей американской радикальной критики на протяжении холодной войны и выйдут на первый план во время войны во Вьетнаме. Эти темы подчеркивали моральную неадекватность Америки и ее друзей, которых она поддерживала. Ставился знак равенства в моральном плане между Америкой и бросающими ей вызов коммунистами. Выдвигалось предположение о том, что у Америки нет никаких обязательств по защите любого района мира от в значительной мере воображаемых угроз. Выдвигалось мнение о том, что мировое общественное мнение является лучшим руководством для внешней политики, чем геополитические концепции. Когда впервые было выдвинуто предложение об оказании помощи Греции и Турции, Уоллес настаивал на том, чтобы администрация Трумэна поставила этот вопрос на рассмотрение Организации Объединенных Наций. Если «русские воспользуются правом вето, то вся моральная ответственность ляжет на них. …(Если) мы будем действовать независимо… то вся моральная ответственность ляжет на нас»
[669]. Демонстрация таких высокоморальных устоев означала больше, чем обеспечение американских геополитических интересов.
Несмотря на то что радикальная критика Уоллесом американской послевоенной внешней политики потерпела крах в 1940-е годы, ее основополагающие установки отражали глубоко укоренившиеся элементы американского идеализма, продолжавшего влиять на душу народа. Те же самые моральные убеждения, которые придавали столько энергии международным обязательствам Америки, обладали также потенциалом, способным оказывать воздействие и на внутреннюю политику вследствие разочарования в окружающем мире или из-за несовершенства самой Америки. В 1920-е годы изоляционизм заставил Америку уйти в себя на том основании, что она слишком хороша для этого мира; в масштабах движения Уоллеса это направление возродилось, основываясь на предположении о том, что Америке следует не вмешиваться ни во что, потому что она была не слишком достойна для этого мира.
