Все эти допущения оказались, как это ни печально, неверными. Соединенные Штаты не придерживались принципов Realpolitik, — по крайней мере, в том виде, как их понимал Сталин. Для американских руководителей моральные заповеди имели реальное значение, а юридические обязательства были полны смысла. Сталин, возможно, считал блокаду Берлина способом набрать очки для предстоящих переговоров по Германии, а то и возможностью заставить пойти на такие переговоры. А войну в Корее он, вероятно, рассматривал как проверку пределов, до которых могла бы дойти политика сдерживания. Но Америка противостояла этим актам агрессии отнюдь не во имя защиты сферы государственных интересов, а во имя принципов; Америка напрягла все свои силы, чтобы ответить на оскорбление, нанесенное универсальному принципу, а не в ответ на нарушение местного статус-кво.
Точно так же, как в 1945 году, когда Сталин отнесся к доброй воле Америки как к некоей неизмеримой величине, так и в 1952 году он недооценил пределы разочарования его действиями на протяжении прошедшего периода времени. В период с 1945 по 1948 год руководители Америки были готовы пойти на урегулирование с Советским Союзом, но не желали оказывать, да и были еще не в состоянии саккумулировать массированное давление на Сталина, которое он воспринял бы серьезно. К 1952 году Сталин уже воспринимал давление со стороны Америки достаточно серьезно, но к этому моменту он сумел убедить американских руководителей в своем вероломстве. И потому они восприняли его заход как очередной тактический прием в сражении холодной войны, которая могла окончиться либо победой, либо поражением. Компромисс со Сталиным больше не стоял на повестке дня.
Для инициативы Сталина трудно было выбрать более неподходящее время. «Мирная нота» Сталина появилась менее чем за восемь месяцев до президентских выборов, в которых Трумэн как действующий президент участия не принимал. Даже если бы случилось нечто совершенно невероятное, то есть Трумэн с Ачесоном захотели бы провести переговоры со Сталиным, то у них не хватило бы времени завершить этот процесс.
Для администрации Трумэна «мирная нота» в любом случае предлагала меньше, чем это казалось на первый взгляд. Проблема заключалась не в условиях, которые можно было бы отрегулировать, а в том, каким, судя по этой ноте, видится мир. Германии предстояло стать нейтральной, но вооруженной, причем с ее территории в течение года должны были быть выведены все иностранные войска. И все же каково было точное значение этих терминов? Каким должно было бы быть определение «нейтралитета» и кто будет наблюдать за его соблюдением? Не получит ли Советский Союз постоянного голоса в германских делах, а быть может, и права вето во имя сохранения нейтрального статуса Германии? И в какие места будут выведены иностранные войска? Для западных оккупационных войск ответ был четок и ясен — в Европе не было подходящего места для базы. В 1950-е годы Франция, возможно, и была бы готова принять значительные американские силы, но ненадолго и не без оговорок. Да и американский конгресс не одобрил бы подобной передислокации в случае образования нейтральной, буферной зоны между советскими и американскими войсками. В то время как американские войска должны были бы вернуться в Америку, советские вооруженные силы должны будут только отойти к польской границе, то есть на 160 километров к востоку. Короче говоря, буквальное выполнение предложения Сталина предусматривало бы демонтаж НАТО, только что возникшей организации, в обмен на уход советских войск на расстояние всего 160 км.
Даже если бы статья о выводе войск подразумевала, что советские войска должны были бы вернуться на советскую территорию, возникли бы новые осложнения. Так как вряд ли любой из режимов стран-сателлитов мог бы выжить без присутствия советских войск или гарантии осуществления советской интервенции в случае восстания. Согласился ли бы Сталин на запрет повторного введения советских войск в Восточную Европу в случае, если бы свергалось коммунистическое правительство? В условиях 1952 года ответ на вопрос напрашивался сам собой. Демократические лидеры и представить себе не могли — и были абсолютно правы, — что Сталин, старый большевик, согласится на такие пертурбации.
Но самая главная причина того, почему Трумэн и Ачесон равнодушно восприняли заход Сталина, имела отношение к тому, каким в «мирной ноте» виделось будущее Германии в долгосрочном плане. Поскольку, даже если бы оказалось возможным дать такое определение германского нейтралитета, при котором исключалась бы постоянная угроза советской интервенции, и был бы установлен такой уровень германских вооружений, который не оставлял бы Германию на милость Советского Союза, то это только лишь вернуло бы к жизни дилемму, перед лицом которой Европа оказалась после объединения Германии в 1871 году. Сильная, единая Германия, находящаяся в центре континента и проводящая чисто национальную политику, оказалась несовместимой с миром в Европе. Такая Германия была бы сильнее любой из стран Западной Европы, а возможно, сильнее их всех, вместе взятых. А в 1950-е годы она бы подверглась искушению реваншистскими мечтами, обращенными на Восток, поощряемыми 15 миллионами недавних переселенцев, живших на территориях, которые большинство немцев считали частью своей страны. И это было бы искушением судьбы выпустить на свободу объединенную, нейтральную Германию, да еще так скоро после окончания войны. И более того, такого рода исход дискредитировал бы крупнейшего германского государственного деятеля со времен Бисмарка, отличившегося в истории тем, что он повел Германию в иную сторону от завещанного Бисмарком пути.
Конрад Аденауэр родился в 1876 году в католической Рейнской области, которая вошла в состав Пруссии лишь после Венского конгресса, и он исторически всегда относился с предубеждением к централизованному германскому рейху, управляемому из Берлина. Аденауэр был обер-бургомистром Кёльна начиная с 1917 года, пока не был смещен нацистами в 1933 году. В период правления Гитлера он ушел из политики и проводил время в монастыре. Восстановленный союзниками в должности обер-бургомистра Кельна в марте 1945 года, он был в конце то же года вновь снят, на этот раз британскими оккупационными властями, неодобрительно относившимися к его независимой манере держаться.
Обладая словно высеченным из камня обликом римского императора, Аденауэр также имел острые скулы и слегка раскосые глаза, что давало предположение о наличии в его роду какого-нибудь завоевателя-гунна, прошедшего по Рейнской области в предыдущее тысячелетие. Церемонные манеры Аденауэра, усвоенные им еще в юности, пришедшейся на период перед Первой мировой войной, отражали душевную ясность и безмятежность, удивительные для руководителя побежденной страны, в которой мало кто из взрослых сограждан мог бы гордиться своим политическим прошлым.
В кабинете Аденауэра во дворце Шаумбург, нарядном белом строении вильгельмовского периода, шторы были всегда задернуты, и каждому, кто туда входил, казалось, будто он попал в некий кокон, в котором время остановилось. Душевное равновесие как раз и было тем качеством, которое больше всего требовалось руководителю, дающему стране, имеющей все основания с сомнением относиться к своему прошлому, смелость глядеть в лицо неведомому будущему. К тому моменту, как Аденауэр в возрасте 73 трех лет был избран канцлером, стало казаться, будто вся его предыдущая жизнь была лишь подготовкой к принятию на себя ответственности за восстановление самоуважения своей оккупированной, деморализованной и разделенной страны.
