Чувство внутренней уверенности Аденауэра в себе проистекало скорее из веры, чем анализа. Он не был любителем книг или знатоком истории, как Черчилль или де Голль. Но он провел время ссылки в размышлении; он прошел весь путь общественных потрясений, пережитых его страной, и приобрел исключительную интуицию в отношении главных тенденций своего времени. Ему также было свойственно проницательнейшее понимание психологии своих современников, особенно их слабостей. Как-то раз, как я вспоминаю, Аденауэр исследовал вопрос отсутствия сильных лидеров в Германии 1950-х годов. Когда я назвал ему имя одного его самого поразительного современника, Аденауэер ответил в обычной своей лаконичной манере: «Никогда не путайте энергию с силой».
Аденауэр стремился преодолеть бурные страсти Германии приданием своей стране — со всей ее историей экстремизма и ее склонностью к романтизму — репутации надежности. Аденауэр был довольно стар, чтобы помнить Бисмарка в качестве канцлера. Ревностный католический сын Рейнской области, он никогда не принимал в расчет принципы Realpolitik, даже когда Германия объединилась, а кайзеровскую напыщенную Weltpolitik, мировую политику, он полагал неприемлемой для его трезвого и делового стиля работы. Он не испытывал пиетета перед помещичьим классом юнкеров, создавшим императорскую Германию. Он полагал, что крупнейшей ошибкой Бисмарка было основывать безопасность Германии на умелом маневрировании между Востоком и Западом. С его точки зрения, могучая, но свободно плывущая в центре Европы Германия представляла собой угрозу всем подряд с ущербом для ее собственной безопасности.
Аденауэровский ответ на хаос, возникший в мире сразу после окончания войны, заключался в том, что разделенная, оккупированная страна, оторванная от своих исторических корней, нуждалась в стабильной политике, если она хотела бы восстановить какой-то контроль над собственным будущим. Аденауэр отказывался сойти с этого курса ради тоски по прошлому или ради традиционных неоднозначных отношений любви-ненависти Германии с Россией. Он безоговорочно избрал Запад, даже ценой отсрочки объединения Германии.
Внутренние противники Аденауэра, социал-демократы, могли тоже похвастаться незапятнанным прошлым в виде своей оппозиции нацистам. Их исторической базой поддержки была советская зона оккупации Германии, которую силой вынудили стать коммунистической, — такому ходу событий социал-демократы смело противодействовали. Так же подозрительно относясь к политике сдерживания, как они были привержены демократии, социал-демократы считали первостепенной задачей достижение единства Германии, а не укрепление атлантических связей. Они противостояли прозападной ориентации Аденауэра и охотно заплатили бы за достижение прогресса в области национальных целей Германии принятием обязательства стать нейтральными. (В середине 1960-х годов социал-демократы сменили курс: они одобрили Североатлантический альянс и вступили в «большую коалицию» с христианскими демократами в 1966 году, сохраняя, однако, бо́льшую тактическую гибкость в отношении Востока, чем аденауэровские христианские демократы.)
Аденауэр отвергал сделку по нейтралитету, на которую были готовы пойти социал-демократы, частично из философских соображений, а частично по причинам сугубо практического характера. Стареющий канцлер не желал возрождать националистические искушения, тем более сейчас, когда существовали два германских государства, которые, как предупреждал Черчилль в речи о «железном занавесе», могут выставить себя на аукцион. И он понимал гораздо лучше своих оппонентов внутри страны, что в исторической обстановке своего времени объединенная, нейтральная Германия может возникнуть лишь в результате мирного урегулирования, организованного против Германии. На новое государство наложат жесткие ограничения, и будет установлен международный контроль. Могущественные соседи обретут постоянное право на вмешательство. Аденауэр считал эту беспрекословную зависимость психологически более опасной для Германии, чем разделенность. Он предпочел равенство и интеграцию с Западом, а также уважение к своей стране.
Мы вряд ли когда-нибудь узнаем, смог ли бы Сталин преодолеть сомнения Аденауэра и других демократических лидеров и довести дело до крупной дипломатической конференции или какие конкретно уступки, если он и собирался на них пойти, он был бы готов сделать. Его предложение относительно крупной конференции наверняка было бы поддержано Черчиллем. Во всяком случае, смерть Сталина сделала все эти соображения чисто гипотетическими. В какой-то промежуток времени между ранними часами 1 марта 1953 года, когда он расстался с соратниками, с которыми вместе смотрел фильм, и тремя часами утра 2 марта, когда он был обнаружен лежащим на полу дачи, со Сталиным случился удар. Время, когда это случилось, точно назвать нельзя, так как охрана боялась войти к нему в комнату ранее положенного срока, поэтому вполне возможно, что он пролежал на полу много часов, прежде чем его обнаружили. Соратники Сталина — Маленков и Берия среди прочих — дежурили у его постели, пока он не умер через три с половиной дня
[713]. Были вызваны врачи, хотя их действия не могли не нести некоторую двусмысленность. В конце концов, они вполне могли стать очередными жертвами сталинской чистки по делу «кремлевских врачей».
Преемникам Сталина еще больше, чем их бывшему руководителю, нужна была передышка от напряженности с Западом. Они, однако, не обладали его авторитетом, его остротой восприятия, его проницательностью, и, что самое главное, между ними не было политического единства, необходимого для следования столь сложным курсом. Преемников Сталина с неизбежностью разрывала последовавшая борьба за власть. В отчаянной войне всех против всех, в которой каждый пытался сколотить свою фракцию, чтобы подкрепить этим свои претензии на власть, никто не взял бы на себя ответственность пойти на уступки капиталистам. Это стало ясно из того, каким именно образом было объяснено устранение Берии. На самом деле его грех заключался в том, что он слишком много знал и тем самым представлял угрозу для своих влиятельных коллег. Тем не менее его арестовали на заседании Политбюро и казнили вскоре после этого по обвинению в заговоре с целью отдать Восточную Германию, — хотя смысл сталинской «мирной ноты» предыдущего года и всей его последующей переписки с Западом именно в этом и состоял.
Судя по мемуарам Хрущева, преемники Сталина были глубоко обеспокоены возможностью того, что Запад использует смерть Сталина для того вожделенного столкновения с коммунистическим миром. Вероятно, для того, чтобы исключить даже мысли о заговоре, тиран часто предупреждал своих приближенных, что Запад свернет им шеи, как цыплятам, как только его не станет
[714]. В то же время подозрительность преемников Сталина в отношении Запада перевешивалась сиюминутными потребностями отчаянной схватки друг с другом за власть. Даже если бы новое руководство жаждало передышки в холодной войне, каждый претендент на власть знал, что дипломатическая гибкость может оказаться фатальной, пока он не добьется абсолютной власти. Но они чувствовали себя неспокойно из-за продолжающейся напряженности. В 1946 году Черчилль заметил, что Сталин хочет получить плоды войны без войны; в 1953 году преемники Сталина хотели получить плоды ослабления напряженности, не желая идти или не будучи способны идти на какие-либо уступки. В 1945 году Сталин создал дипломатический тупик, чтобы сохранить переговорные преимущества перед Западом; в 1953 году его преемники нашли пристанище в дипломатическом тупике, чтобы сохранить свои возможности в отношении друг друга.
