Тем не менее к 1952 году урегулирование, которое виделось Черчиллю, стало почти невозможным, не случись разве что нечто подобное политическому землетрясению. Свидетельством величия Аденауэра является то, что до 1949 года почти нельзя было себе представить ту Федеративную Республику, которую он создал. Три года спустя мир, намеченный в планах Черчилля после 1944 года, потребовал бы прекращения интеграции Федеративной Республики с Западом и заставил бы ее вернуться к первоначальному статусу ничем не связанного национального государства. В 1945 году режимы финского типа в Восточной Европе были бы возвращением к норме. В 1952 году их больше нельзя было устанавливать путем переговоров; они могли лишь стать следствием краха Советского Союза или крупномасштабной конфронтации. Более того, такого рода конфронтация могла бы возникнуть по поводу объединения Германии — и ни одна западноевропейская страна не была бы готова пойти на такой риск ради побежденного врага так быстро после окончания войны.
Если бы Североатлантический альянс был единой нацией, способной на проведение унифицированной политики, он мог бы проводить дипломатию, ведущую к всеобщему урегулированию в очерченных Черчиллем рамках. Но в 1952 году Североатлантический альянс был слишком еще хрупок для таких азартных игр. Президенты от обеих главных политических партий Америки не видели иного выбора, кроме проведения своего болезненного курса ожидания внутренних советских перемен, опираясь на политику с позиции силы.
Новый государственный секретарь Эйзенхауэра Джон Фостер Даллес воспринимал конфликт Восток — Запад как моральную проблему и старался избегать переговоров почти по всем вопросам до тех пор, пока не произойдет коренной трансформации советской системы, тем самым бросая вызов давно устоявшимся британским взглядам. За всю свою историю Великобритания не могла себе позволить ограничиваться ведением переговоров лишь с дружественными или идеологически близкими странами. Не имея, даже в зените своего могущества, таких преимуществ, какие имеет Америка в плане безопасности, Великобритания вела переговоры с идеологическими противниками, как само собой разумеющееся явление, относительно практических договоренностей, касающихся сосуществования. И всегда четкое рабочее определение национального интереса позволяло британской общественности судить об эффективности деятельности своих политиков. Британцы могли время от времени вести споры относительно условий какого-то конкретного урегулирования, но почти никогда о целесообразности проведения переговоров как таковых.
Верный британской традиции, Черчилль стремился к более терпимому сосуществованию с Советским Союзом посредством ведения более или менее постоянных переговоров. Американские руководители, с другой стороны, скорее хотели изменить советскую систему, чем вести с ним переговоры. Таким образом, англо-американский спор все больше превращался в обсуждение скорее самой желательности переговоров, чем их существа. Во время избирательной кампании 1950 года, которая обернулась поражением, Черчилль предложил встречу на высшем уровне глав четырех держав — на данном этапе холодной войны это была весьма революционная идея:
«И все же я не могу не вернуться к этой идее о новых переговорах с Советской Россией на самом высшем уровне. Эта идея импонирует мне как попытка перекинуть мост через пропасть между двумя мирами, так, чтобы каждый из них мог жить своей жизнью, если не в дружбе, то, по крайней мере, без ненависти холодной войны»
[717].
Дин Ачесон, только что сформировавший Североатлантический альянс, счел данное предприятие преждевременным:
«С Советским Союзом можно иметь дело, как мы убедились на нашем тяжком опыте, только одним способом, а именно создать ситуацию с позиции силы. …Как только мы устраним все слабые места, какие мы сможем, — мы будем в состоянии выработать рабочие соглашения с русскими. …Ничего хорошего не выйдет, если мы возьмем в данный момент на себя инициативу призыва к переговорам…»
[718]
Черчилль вернулся на пост премьер-министра лишь в октябре 1951 года и предпочел не оказывать нажима по поводу этой встречи в верхах в течение всего срока пребывания Трумэна на посту президента. Вместо этого он решил ждать прихода к власти новой администрации во главе со старым товарищем военных лет Дуайтом Д. Эйзенхауэром. Тем временем он столкнулся с возобладавшей тенденцией оправдания идеи встречи в верхах на том основании, что, независимо от личности советского руководителя, он окажется восприимчив к идее заключения соглашения на высшем уровне. В 1952 году этим руководителем был Сталин. В июне того же года Черчилль сказал Джону Колвиллу, что, если будет избран Эйзенхауэр, он попытается «сделать еще одну попытку добиться мира посредством встречи Большой Тройки. …Он полагал, что, пока Сталин жив, мы лучше ограждены от нападения, чем когда он умрет и его заместители начнут бороться друг с другом за правопреемство»
[719].
Когда Сталин умер вскоре после того, как Эйзенхауэр стал президентом, Черчилль выступил в пользу переговоров с новым советским руководителем. Эйзенхауэр, однако, не поддержал идею возобновления переговоров с Советами, как и его предшественник. В ответ на предпринятый Маленковым 17 марта 1953 года шаг Черчилль 5 апреля настоятельно призвал Эйзенхауэра не упустить любой шанс, чтобы «выяснить, как далеко режим Маленкова готов пойти для всеобщей разрядки обстановки»
[720]. Эйзенхауэр в ответ попросил Черчилля подождать общеполитического заявления, которое он намеревался сделать 16 апреля в Американском обществе газетных издателей, в котором он фактически отверг замысел Черчилля
[721]. Эйзенхауэр утверждал, что причины напряженности столь же известны, как и средства ее лечения: перемирие в Корее, Государственный договор с Австрией и «окончание прямых и косвенных покушений на безопасность Индокитая и Малайи». Этим он свел воедино Китай и Советский Союз, что было следствием ложной оценки китайско-советских отношений, как покажут последующие события, и это привело к постановке явно невыполнимых условий, так как события в Малайе и Индокитае Советскому Союзу были в основном неподконтрольны. Переговоров не требовалось, как заявил Эйзенхауэр: настало время не слов, а дел.
