Эйзенхауэр и Даллес умело и цепко спустили на тормозах остатки предложений сталинской «мирной ноты» и многословных призывов Черчилля к встрече, настаивая на конкретных решениях по столь же конкретным проблемам. Тем не менее в конце концов они сделали вывод, что ожидание внутренних перемен в Советском Союзе является слишком суровым посланием, а разработка альтернативных переговорных позиций просто сильно разделит стороны. Политику сдерживания народ поддержит только тогда, когда ему будет предложена какая-то надежда на окончание холодной войны. Но вместо выступления с собственной политической программой они стали жертвами того, чего сами больше всего опасались: роста тенденции интерпретировать менее сложный стиль поведения Хрущева и Булганина как знак кардинальных перемен в советском подходе. Сам факт проведения не носившей характера конфронтации встречи, — какой бы скудной она ни была по своему содержанию, — питал надежды демократических стран на то, что давно предсказанная трансформация советской системы уже началась.
Еще до начала встречи в верхах тон ей задал Эйзенхауэр. Отвергнув прежнюю приверженность своей администрации достижению конкретного и тщательно проработанного прогресса, он обозначил цели дипломатии Восток — Запад в основном в психологических терминах:
«Многие наши послевоенные конференции характеризовались скорее чрезмерным вниманием к деталям, усилиями, явно направленными на разработку конкретных проблем, чем установлением такого духа и подхода, в котором они должны решаться»
[732].
Реакция средств массовой информации граничила с экстазом, и все они сходились на том предположении, что на этой встрече произошло нечто фундаментальное, хотя что именно случилось, так и оставалось неясным. «Г-н Эйзенхауэр совершил нечто большее, чем победа над противником на поле боя, что ему было поручено десять лет назад, — говорилось в передовой статье «Нью-Йорк таймс». — Он сделал нечто, чтобы не допустить повторения битв. …Другие, возможно, противопоставили бы силе силу. Г-н Эйзенхауэр воспользовался своим даром втягивать других в собственный круг доброй воли и менять подход, если не политическую линию небольшой группы гостей из-за Эльбы»
[733].
Даже Даллес проникся «духом» Женевы. «Вплоть до времен Женевы, — сказал он через два месяца министру иностранных дел Великобритании Гарольду Макмиллану, — советская политика основывалась на нетерпимости, которая являлась лейтмотивом советской доктрины. Теперь советская политика основывается на терпимости, которая включает в себя добрые отношения со всеми…»
[734] Встреча как таковая и окружавшая ее атмосфера оказались самодостаточны.
Проникшись таким духом, Гарольд Макмиллан утверждал, что истинное значение Женевской встречи на высшем уровне заключается не в достижении какого-либо конкретного соглашения, а в личных отношениях, которые оно помогло установить между лидерами. Даже в стране, являющейся родиной дипломатии баланса сил, атмосфера вдруг была поднята до ключевого элемента внешней политики:
«Почему эта встреча вызвала трепет надежды и ожидания во всем мире? Дело не в особой примечательности дискуссий. …Воображение всего мира потряс тот факт, что имела место дружественная встреча между главами двух великих групп, на которые поделен мир. Эти люди, несущие на своих плечах непомерное бремя, встречались, разговаривали и шутили вместе, как простые смертные. …Я не могу не думать, что женевская идиллия прошедшего лета — это не какое-то смутное дело или авантюра»
[735].
Если бы история умела больше прощать. Американские руководители были правы в своих более ранних предположениях относительно того, что холодная война была результатом советских действий, а не советской риторики или чьего-то личного поведения. Отказ руководителей обеих сторон искоренить причины напряженности привел к их сохранению в течение долгого времени и их гниению. Если сам факт этой встречи имел такое воздействие на общественное мнение Запада, то какие могли быть у Советов дополнительные стимулы, чтобы делать значительные уступки? И действительно, не будет сделано ни одной уступки ни по одному политическому вопросу.
Застыли сферы влияния по обе стороны германской разделительной полосы. Со времени образования НАТО и до момента начала переговоров между демократическими странами и Советским Союзом, приведших к подписанию Хельсинкских соглашений 1975 года, единственными политическими переговорами были только те, что явились следствием советских ультиматумов по Берлину. Дипломатия все больше перемещалась в сферу контроля над вооружениями, что стало оборотной стороной подхода «с позиции силы». Сторонники такого подхода стремились превратить ограничение вооружений или контроль над ними в подмену политического диалога; или, выражаясь языком политики сдерживания, стремились ограничить позицию силы низшим уровнем, приемлемым для политики сдерживания путем устрашения. Но точно так же, как позиция силы не переходит автоматически в переговоры, контроль над вооружением не переходит автоматически в ослабление напряженности.
Несмотря на то что Женевское совещание приветствовалось на Западе как начало оттепели в холодной войне, оно давало толчок самой опасной ее фазе. Поскольку советские руководители сделали из него совсем иные выводы, чем лидеры демократических стран. Наследники Сталина пришли в себя после всеобщей растерянности и неуверенности в том, что демократические страны воспользуются всеобщей неурядицей, чтобы отыграть назад советские послевоенные завоевания. Тем не менее к июню 1953 года, всего лишь через три месяца после смерти тирана, они умудрились подавить восстание в Восточном Берлине, формально в городе, находящемся под четырехсторонней оккупацией, без какой-либо реакции на это со стороны Запада. Они отложили вопрос объединения Германии и не встретили по этому поводу никакого сопротивления, а вызов коммунистическому политическому контролю над Центральной и Восточной Европой бросался только на словах. И в итоге на Женевской встрече на высшем уровне они получили свидетельство о примерном поведении, не приняв участия ни в одном серьезном рассмотрении каких бы то ни было проблем из числа тех, что привели к холодной войне.
