Убежденные марксисты, они сделали единственный вывод, совместимый с их идеологией: соотношение сил склоняется в их пользу. Без сомнения, эта вера подкреплялась ростом, все еще пусть относительно малым, запасов ядерного оружия и их разработкой водородной бомбы. В своих мемуарах Хрущев так подвел итог этой встрече: «…наши враги теперь поняли, что мы в состоянии дать отпор их нажиму и видим все их трюки насквозь»
[736]. В феврале 1956 года, через семь месяцев после совещания в верхах в Женеве, на том же самом съезде партии, на котором он осудил Сталина, Хрущев дал оценку международному положению в манере, резко осуждающей демократические страны:
«Общий кризис капиталистической системы продолжает углубляться. …Решительное значение при этом имеет неуклонное укрепление международного лагеря социализма, который оказывает все возрастающее влияние на ход мировых событий. …Позиция империалистических сил становится слабее…»
[737]
Основной причиной непонимания между руководителями демократических стран и их партнеров в СССР было упорство, с которым первые применяли к советской номенклатуре полученные на основании собственного внутреннего опыта критерии. Это было весьма глубокое недопонимание. Второе поколение советских руководителей было сформировано таким прошлым, которое представлялось бы немыслимым в условиях демократической страны. Подчиненность Сталину, как к хозяину, неизбежно вела к психологическому пороку развития. Только при помощи целительного средства в виде безмерного честолюбия можно было выдержать всепроникающий страх, порожденный угрозой смерти или жизни в ГУЛАГе за малейший неверный шаг, — или просто за перемену политики самим диктатором.
Выросшее при Сталине поколение могло уменьшить для себя личный риск только услужливостью по отношению к прихотям хозяина и систематическим доносительством на своих коллег. Свое кошмарное существование они делали более терпимым лишь при помощи страстной веры в систему, которой они были обязаны своими карьерами. И только следующее поколение советских руководителей испытает шок крушения иллюзий.
Судя по фактам в мемуарах Громыко о Сталине, подчиненные Сталина прекрасно знали об ужасах, творимых во имя коммунизма
[738]. И все же они успокаивали свою совесть, и так не слишком-то развитую, тем, что приписывали сталинизм скорее отклонениям в отдельно взятой личности, чем несостоятельности коммунистической системы. Кроме того, у них было мало возможностей для сосредоточенных раздумий, так как Сталин следил за тем, чтобы происходила постоянная смена высшего руководства. А утрата положения при сталинском режиме вовсе не означала наступление нормальной жизни в качестве частного лица, поскольку для тех немногих счастливцев, кому удалось уцелеть, это означало публичное поношение и полную изоляцию от прежних коллег.
Болезненная подозрительность, ставшая образом жизни советской номенклатуры, была характерна для ее поведения и в период, непосредственно последовавший за смертью Сталина. Преемники Сталина провели почти пять лет в борьбе за всю полноту власти: в 1953 году был казнен Берия, в 1955 году снят со своего поста Маленков, в 1957 году Хрущев одержал победу над так называемой «антипартийной группой» Молотова — Кагановича — Шепилова — Маленкова, а в 1958 году он приобрел абсолютную власть после смещения Жукова. Эта сумятица привела к тому, что ослабление напряженности с Западом стало необходимостью для кремлевского руководства, хотя и не помешала им продавать оружие Египту или подавлять венгерскую революцию.
Изменение тона советского руководства не означало принятия им западных представлений о мирном сосуществовании. В 1954 году, когда Маленков говорил об опасности ядерной войны, он, пожалуй, впервые отразил нарождающееся беспокойство Советского Союза по поводу реалий ядерного века. В равной степени возможно и то, что он пытался подорвать веру демократических стран в оружие, на котором они основывали свою безопасность. Осуждение Хрущевым Сталина могло быть сигналом смягчения коммунизма, но он явно воспользовался этим как оружием против бывших соратников Сталина, представлявших его главную оппозицию, и как средством достижения контроля над коммунистической партией.
На самом деле у Хрущева хватило смелости разделаться с Берией, или по крайней мере он признал необходимость этого хотя бы ради собственного выживания; и он умело проэкспериментировал как с интеллектуальной «оттепелью», так и с десталинизацией в Восточной Европе. Хрущев был предтечей Горбачева в том, что начал процесс перемен, смысл которых он не понимал и направление действия которых он бы потом осудил. С этой точки зрения можно было бы сказать, что крах коммунизма начался с Хрущева.
Крах оказался таким всеобъемлющим, что вызывает искушение кое у кого забыть, как отчаянно Хрущев противостоял международному сообществу. У него был крестьянский инстинкт нащупывать нервные сплетения у стран, которые его идеология определяла как империалистические. Хрущев раздувал Ближневосточный кризис, предъявил серию ультиматумов по Берлину, поддержал войны за национальное освобождение и разместил ракеты на Кубе. Но, мешая планам Запада, Хрущев не добился никаких выгод постоянного характера для Советского Союза, поскольку он умел создавать кризисы, но не знал, как их разрешать. И поскольку, несмотря на замешательство, Запад в конце концов оказал ему сопротивление, итогом агрессивных действий Хрущева была огромнейшая растрата советских ресурсов в отсутствие какой бы то ни было выгоды стратегического плана и сильное унижение во время Кубинского ракетного кризиса.
Женевская встреча в верхах 1955 года стала отправной точкой всех этих авантюр. По пути домой из Женевы Хрущев остановился в Восточном Берлине, где он признал суверенитет восточногерманского коммунистического режима. То был шаг, которого избегал Сталин. На весь оставшийся период холодной войны вопрос объединения Германии исчезнет из международной повестки дня, поскольку Москва отнесла его к компетенции переговоров между двумя германскими государствами. А поскольку политическая весомость этих государств была несопоставимой и ни одно из них не собиралось совершать самоубийства, объединение могло произойти лишь в результате политического краха одного из них. Таким образом, Берлинский кризис 1958–1962 годов был порожден Женевой.
К 1955 году, через десять лет после смерти Рузвельта, наконец-то стало проявляться послевоенное урегулирование в Европе, но не путем переговоров между победителями во Второй мировой войне, а в результате их неспособности провести переговоры по урегулированию. Произошло как раз то, чего так старался избежать Рузвельт: в центре континента оказались друг против друга два вооруженных лагеря, а Америка приняла на себя ощутимые обязательства военного характера в Европе — то есть во всех смыслах произошел раздел сфер влияния. Тем не менее именно этот раздел обеспечил определенную стабильность. Германский вопрос хотя и не был разрешен, но по крайней мере оказался отложенным. Советам пришлось смириться с существованием западногерманского государства, если не признать его, а американцы вынуждены были сделать то же самое в отношении Восточной Германии.
